Михаил Серегин - Бесы в погонах

– Таких вещей не прощают… Вы хоть понимаете?

– Понимаем, – признал Макарыч и тут же добавил: – Но, Константин Борисович, мы не напрашивались… Лядов сам начал…

Проверяющий побагровел.

– Молчать! – гаркнул он. – Когда старший по званию разговаривает!

Макарыч побледнел.

– Между прочим, этот Лядов тебя не только по званию старше, но и по должности, и по сроку службы, товарищ майор! – уже спокойнее, но все еще «с градусом» в голосе добавил проверяющий. – Так что не тебе решать, кто «напрашивается», как ты изволил выразиться, а кто боевую задачу выполняет!

Макарыч смутился.

– Извините, товарищ полковник, – пробормотал он.

– Эх, провинция… – вздохнул Багрянский и налил себе еще газировки. – Ладно. Напортачили вы тут все, как я погляжу, прилично. А теперь ко мне прибежали: «Разведите, товарищ полковник…» А между прочим, областная пресса уже кое-что пронюхала и ждет не дождется, когда менты друг друга сажать начнут…

– Лучше, конечно, если мы сами разберемся, – неуверенно вставил Скобцов.

– Правильно мыслишь, Аркадий Николаевич, – поддержал его проверяющий. – Это, можно сказать, наше внутреннее, почти семейное дело, и не хрен этим бумагомаракам сюда свой нос совать.

Он встал, прошел в спальню и вскоре вернулся с сотовым телефоном в руках. Набрал несколько цифр и приложил аппарат к уху.

– Семен Игнатьевич? Багрянский беспокоит, – деловито представился он, как только ему ответили. – Ты, как всегда, еще на службе… А между прочим, уже четвертый час ночи… Да-да, знаю. Да, вот они все, гаврики, у меня сидят…

Некоторое время он слушал, а потом поинтересовался.

– А этот ваш журналист, как его? Да-да, Стрельцов, не унимается? М-да… Слышь, Семен Игнатьевич, давайте-ка завершайте свои разборки, мой вам совет. Да, я понимаю.

Некоторое время он снова слушал молча, а потом возразил:

– Ну, хорошо, посадишь ты их… А что потом? Ты о своем завтрашнем дне подумал? А я вижу, что не подумал! Да, я так считаю! Потому что это твое хозяйство! И если у тебя сил не хватает все в своих руках держать, то завтра министр задумается, а нужен ли ты ему вообще!..

Бунтари напряженно ждали. Было совершенно очевидно, что прямо на их глазах разворачивается серьезнейшая полемика, в которой обозначаются весьма и весьма серьезные границы между «хочется» и «надо».

– А ты сам как думаешь? Мера пресечения? Ну что ж, разумно. Правильно.

Проверяющий положил трубку на журнальный столик и снова налил себе газировки. Макарыч и Санька сидели ни живы ни мертвы, и даже отцу Василию стало не по себе.

– Значит, так, гаврики, – вздохнул Багрянский. – С областью я все перетер.

Санька и Макарыч синхронно сглотнули.

– На первое время вам изменят меру пресечения. А будете себя хорошо вести, все дела закроют. И о превышении полномочий, и все остальное…

– Точно закроют? – не выдержал Макарыч.

– У области к вам особых претензий нет, – встал и прошелся по комнате проверяющий. – А то, что поцапались немного, не в счет: мало ли что в семье бывает? Не выносить же сор из избы по малейшему поводу… Санька и Макарыч дружно вздохнули.

– Но вы должны это ценить. Никаких больше мне понтов, никаких контактов с прессой и вообще – чтобы сидели мне тише воды ниже травы!

– А как же Гравер? – осмелился спросить священник.

– Я же сказал! – рассердился Багрянский. – У области к вам претензий нет! Особенно вас это касается, батюшка! Идите в свою церкву и делайте свои там дела всякие! Крестите! Причащайте! Венчайте! А к нам соваться не хрен! Я понятно объяснил?!

Священник кивнул наискосок. Пусть с некоторой натяжкой, но он с таким положением вещей примириться мог. Все-таки не по кустам бегать да не в цистерне сидеть – нормальная жизнь.

– Все свободны, – распорядился проверяющий и усмехнулся. – Кроме тебя, конечно, Скобцов. И, кстати, женщин ваших сейчас развезут по домам; вы им там объясните популярным языком… – Он поднял и продемонстрировал свой плотный, белый кулак. – Чтобы языком с кумушками не трепали. Это в ваших же интересах.

Они дружно, как по команде, кивнули и заторопились прочь.

Когда они вышли на улицу, на востоке уже занималась алая зорька, а небо из черного стало почти сиреневым. Вовсю свистели на ветках проснувшиеся птицы, размеренно мели центральную площадь дворники, и все вокруг было напоено таким спокойствием, такой благостью, что, казалось, нет и не может быть в этом прекрасном мире ничего дурного или даже просто несовершенного.

– Я чего-то не понял, Андрей Макарович, – подал голос Санька. – Что, вот так вот позвонили, и все?

– А тебе чего надо? – поинтересовался старый рубоповец. – Чтобы тебя на прощание в ж… расцеловали? Радуйся, что живой остался…

– Да нет, я доволен! – с жаром объяснил Санька. – Я только чего-то не пойму, как это нам так легко все простили!

– Да никто ничего не простил, – отмахнулся Макарыч. – А то, что меру пресечения изменили, не надейся; уедет проверяющий, и все по новой завертится.

– Вряд ли, – не согласился с таким пессимистическим взглядом на вещи священник. – Им скандалы внутри ментовки – нож в горле. А на коленки мы и так встали, причем сами, нам только намекнули так, что завтра мы опасности представлять не будем, а это главное. А если кто прошлое помянет…

– Тому глаз вон! – жизнерадостно завершил Санька.

– Нет. Просто сейчас время такое, что прошлым жить нельзя; кто в прошлых обидах застревает, о будущем не успевает подумать… И там, наверху, это куда как лучше нас понимают.

Они дошли до Татарской слободы и там разошлись в разные стороны: отец Василий прямо, к мосту через Студенку, Санька направо, видимо, проситься назад в общагу, а Андрей Макарович налево…

Отец Василий подошел к дому совсем тихо, словно боялся, что, если он будет шуметь, громко звать Ольгу и вообще хоть как-то проявит свои истинные чувства, судьба снова повернется к нему своей не самой лучшей стороной. Но только он ступил на крыльцо, как до него донесся незабываемый аромат Ольгиных блинчиков.

Уже не сдерживаясь, он рывком распахнул дверь, быстро прошел в кухню, бросился к Ольге и крепко обнял ее.

Они стояли молча и недвижно, так, словно боялись потерять друг друга от того, что хоть на миг разомкнут объятия. А от сковородки с позабытым блином валил удушливый сладковатый чад.

Ни одна служба не шла у него так легко, как в то утро. Те немногие прихожане, что пришли, с удивлением и восторгом смотрели, как светятся глаза их батюшки, с каким подъемом, с каким воодушевлением читает он тропари и ектенью, кафизмы и стихиры на хвалитех, как он счастлив. А он и был счастлив, потому что впервые за много дней занимался тем, на что наставил его господь.