Елена Крюкова - Красная луна

Sic transit…

Он наклонился через борт. Качка усиливалась. Он перегнулся еще ниже. Черная, агатово-масленая вода вспыхивала изнутри, фосфоресцировала, играла, как играют чешуей светящиеся рыбы, как играет призрачная далекая музыка. Он нагнулся еще ниже и не удержался за релинг. Падая в колышущееся, светящееся под ним море, он услышал рядом с собой детский резкий крик. Крик отдался внутри него. Он захлебнулся первым же глотком. Розовая дорожка от красной взошедшей Луны стелилась, вспыхивала по черной воде.

…Время обернулось и поглядело на себя, старое и седое, в осколок старого зеркала, вынутого украдкой из-под полы штопанного лагерного ватника.

Время, зачем ты смотришься в зеркало, ты ведь не женщина, время?

Женщине приходит время рожать; время умирать ей еще не настало, не торопи его.

Резкий детский крик пронзил морозный воздух. В бараке изо рта шел пар, как у лошадей. Мать лежала на спине, на подложенных под нее тулупах. Живот у нее был обнажен. Женщины, хлопоча, всхлипывая, суетились вокруг. Мать прошептала искусанными губами:

Игорь… Ефимка… Филипп… Во имя Отца и Сына и Святого Духа, аминь…

Третьего она назвала Филипп. В честь ее отца. Его деда.

Знаменитого врача, делавшего уникальные операции на глазах, излечивавшего людей от слепоты. Он погиб в лагере. Только не в Сибири — на Печоре. В ночь, когда до неба взвивалась, выла жестокая печорская пурга.

Бункер молчал.

Чек умирал.

Дарья склонилась над ним. Обвивала руками его голову. Повторяла одними губами: Чек, Чек, не уходи, не надо, живи, живи…

Скинхеды стояли вокруг них черным кольцом.

Огромный черный Кельтский Крест висел, намалеванный на плакате, над бритыми головами.

Когда Чек умер, Дарья взяла его на руки и вынесла его на руках по лестнице наверх, на улицу, в ночь.

Скинхеды расступались перед ней. Кто-то плакал.

В животе у Дарьи шевельнулась новая жизнь.

Красная апрельская Луна катилась по черному небу.

Они стояли над телом мертвой матери.

Они смотрели друг другу в глаза.

Они не протянули друг другу руки.

Они не обнялись.

Но глаза Хайдера сказали Ефиму: «Брат, прости».

И глаза Ефима сказали Хайдеру: «Прости, брат».

И лицо умершей просветлело. Или им обоим так показалось?

Мертвые сраму не имут. Мертвые не имут зренья и слуха. Что они чувствуют там, в ином мире? Что они знают о нас?

Ариадна Филипповна никогда уже не узнала о том, что урод Чек, дравшийся с ее вторым мужем Георгием Елагиным у нее дома, — ее третий сын, рожденный ею там, в холодном лагерном бараке, и названный ею Филиппом в честь деда.

И старик Хатов об этом не узнал.

И Ефим. И Хайдер.

И никто об этом не узнал никогда.

Чек, клевый скин, морда кирпичом, дай пять, пацан, нету у тебя травки посмолить, давай, лысый кореш, без базара, — а ты сам хотел бы узнать, что у тебя на свете все-таки была мать?

ПРОВАЛ

Я вижу все. Я все провижу. Только не надо плакать.

Те, кому суждено жить, останутся живы.

Я умер давно, Мишель де Нотр-Дам, а вы все остались жить, господа?

Если вы живете — не побрезгуйте мне на шкалик. Санитары грубияны, они меня не угощают, да и умереть спокойно не дают. Они все верят в жизнь.

Звон доносится с ближнего храма… звон… звон…звон…

Над чем звонят?.. А, над жизнью звонят… Снова кого-то распяли, а он взял да и воскрес. Воистину? А что есть истина?.. Я не знаю, и вы не знаете. А вот шкалик опрокинешь — все узнаешь сразу. Любите слепых, они видят все. Любите глухих, они все слышат. Любите горьких пьяниц на городских улицах — они пророчат о невозвратном.

Июнь — июль 2002. Москва — Нижний Новгород — Васильсурск.