Андрей Воронин - Слепой. Ловушка для слепого

Список шпионских операций, в совершении которых подозревали Шуляка, читался, как приключенческий роман. Но подозрения оставались подозрениями – взять Шуляка с поличным было практически невозможно. Не существовало никаких улик, на основании которых его можно было бы взять за кадык и упечь за решетку лет на двадцать пять. Шуляк был неуязвим, и, дочитав ориентировку до конца, Глеб вспомнил Гайдара и описанного им солдата по кличке Феномен с точно такой же памятью. «Не в тебя я стреляю, – вспомнилось ему, – а во вредное для нашего дела донесение.»

«Помните Гайдара?» – спросил он тогда у полковника. – «Гайдара? – переспросил полковник. – Не помню. То есть, помню конечно: Тимур там, что-то такое про голубую чашку… Только при чем тут Шуляк?» – «Действительно, – сказал Глеб, – при чем тут Шуляк?»

Он перепрыгнул заросшую впадину, похожую на старый окоп, и снова посмотрел на компас. Этого можно было не делать – он шел по прямой, как винтовочная пуля. По его подсчетам, до места оставалось чуть больше километра.

Послезавтра Шуляк вылетал в Нью-Йорк. Что именно он вез своим хозяевам на этот раз, Глеб Сиверов не знал, но полагал, что это было что-то очень важное, раз полковник Малахов решил действовать на свой страх и риск. Нельзя было исключать и такого варианта, при котором инициатива исходила откуда-то сверху. Глеба не интересовали нюансы, дело представлялось ему вполне очевидным. Он был офицером, в обязанности которого входила защита интересов государства, а Шуляк – агентом иностранной разведки, деятельность которого следовало немедленно пресечь. Это был самый настоящий иностранный шпион, а не репортер районной газеты, ненароком скинувший в Интернет компромат на председателя передового колхоза. Следовательно, рассуждать здесь было не о чем, а то обстоятельство, что журналиста в Нью-Йорке ждали жена и двое детей, ничего не меняло: Шуляк был взрослым мужчиной и сам сделал свой выбор.

Глеб замедлил шаг и пошел осторожнее. Теперь он скользил по лесу бесшумной тенью – глаза за притемненными стеклами очков прищурены, руки в перчатках крепко сжимают потертую ложу охотничьего ружья. Вскоре он услышал в отдалении негромкие голоса и пошел еще тише: он был у цели. «Шевроле» с охотниками описал почти полный круг по проселочным дорогам, в то время как Слепой двигался по прямой, так что к этому моменту стрелки только-только начали становиться на номера.

Друзья Шуляка по установившейся у них доброй традиции вывезли свободного журналиста на прощальную охоту, чтобы у себя в Нью-Йорке он мог похвастаться фотографией трофея. В досье, которое принес Слепому полковник Малахов, были копии таких снимков: Шуляк, попирающий ногой в американском армейском ботинке голову лося; Шуляк в той же позе, но уже с кабаном; Шуляк, поднимающий над головой две безвольно обвисшие заячьи тушки; Шуляк, отрубающий огромным тесаком пушистый волчий хвост… Судя по этим снимкам, Дмитрий Шуляк был заядлым охотником и неплохим стрелком. Слепой тем не менее полагал, что журналисту есть чему поучиться: ни разу в жизни этот меткий стрелок не выступал в качестве мишени.

«Ну вот, – с горькой иронией подумал Глеб, медленно, как капля по наклонной плоскости, скользя в сторону островка молодых сосенок, в котором, по его расчету, должен был засесть Шуляк. – Стоит включить телевизор, как журналисты начинают жаловаться, что в них стреляют. Последнее это дело – стрелять в журналистов. А теперь вот и я туда же. Только я же не виноват, что журналистика для Шуляка – всего-навсего прикрытие, которым он к тому же пользуется довольно небрежно».

Он прошел в нескольких шагах за спиной у высокого бородача в пятнистом бушлате и пограничной широкополой панаме, который, положив стволы ружья на развилку старой облетевшей березы, внимательно смотрел прямо перед собой. Глеб усмехнулся: что-что, а радость удачного выстрела кому-то из приятелей Шуляка была сегодня гарантирована. Об этом по просьбе Глеба позаботился полковник Малахов – не лично, конечно же, а через одного из своих сотрудников, который наверняка был сильно смущен и заинтригован полученным заданием.

Миновав бородатого стрелка, Глеб пригнулся еще ниже, стелясь над самой землей. Вскоре он увидел Шуляка. Заняв удобную огневую позицию, Глеб стал разглядывать журналиста, не в силах избавиться от мысли, что является последним, кто видит этого человека живым.

Шуляк сосредоточенно жевал резинку, небрежно держа под мышкой дорогую вертикалку с ложей красного дерева, покрытой затейливой резьбой. Вороненые стволы тускло поблескивали на неярком утреннем солнце. Мелковатая нижняя челюсть журналиста размеренно двигалась, отчего бледное лицо с редкими вислыми усами ходило ходуном. Серо-голубые глаза за стеклами сильных очков были внимательно сощурены, а вязаная лыжная шапочка сдвинута далеко на затылок, обнажив могучий выпуклый лоб и слипшиеся от пота жидкие пряди белесых волос. На нем была не новая, сильно потертая на швах, но когда-то, несомненно, очень дорогая кожаная куртка, криво перетянутая в поясе тяжелым патронташем. Рядом с патронташем болтался огромный охотничий нож в тисненых кожаных ножнах – естественно, тот самый, которым Шуляк на фотографии отсекал хвост мертвому волку. Слепой подобрался к нему почти вплотную и снова залег, не издав ни единого звука. Мишень была на загляденье, и Глеб даже заскучал: этих горе-охотников можно было передушить одного за другим голыми руками, и ни один из них ничего не заподозрил бы.

Теперь оставалось только ждать. У охотников наверняка был свой сценарий, но Глеб знал, что события пойдут по плану, намеченному им совместно с полковником Малаховым, – просто потому, что в его плане не было места случайностям.

Через некоторое время до его слуха долетел отдаленный слабый звук – где-то хрустнула ветка. Глеб стиснул зубы и скрестил пальцы на обеих руках, моля Бога и судьбу, чтобы чертово травоядное не испортило ему всю обедню. Хруст веток раздавался все ближе, и наконец Шуляк тоже услышал. Он насторожился, вынул изо рта жвачку, прилепил неаппетитный белый комок к ложе ружья и поднял оружие на уровень глаз, прижавшись щекой к отполированному дереву приклада.

Глеб тоже поднял ружье и повел стволами, ловя на мушку обтянутый потертой коричневой кожей бок журналиста. Покачав головой, он перевел стволы выше, целясь в висок, потом снова опустил их. С ним творилось что-то неладное: впервые за долгие годы он не был уверен, что попадет, хотя мишень как на ладони, а расстояние не превышало десятка метров. Охотничье ружье вдруг показалось ему страшно неудобным: слишком легкое, слишком хрупкое, с мизерной мушкой и неподвижной прицельной планкой, рассчитанное не на точность выстрела, а на то, что из сотни выпущенных из него картечин хотя бы десяток как-нибудь да угодит в цель, размерами превосходящую трехстворчатый шкаф.