Фридрих Незнанский - Бубновый валет

— Дорогой мой, — с преувеличенной барственностью завел Абрам Файн, чье облаченное в дорогой бордовый халат тело удобно расположилось на полосатой антикварной тахте с резной спинкой. Напротив тахты заранее был поставлен стул, но Абрам не предлагал Николаю Анисимовичу присесть. — Дорогой мой, у нас, кажется, возникли проблемы с одной картиной?

— Никаких проблем, мистер Файн, — напряженно улыбнулся одним уголком рта Николай Анисимович. Он косился на стул, однако присесть не смел: склонный к хамству Абрам болезненно воспринимал, когда кто-то другой в его присутствии нарушал правила этикета. — Никто не подкопался. Милиция принесла свои извинения. То, что Талалихин решил выставить «Дерево в солнечном свете», всего лишь случайность…

— Я не сказал, что у вас возникли проблемы, — подчеркнул Файн. — Милиция — это не есть мой персональный интерес. Я сказал только, что у нас возникли проблемы. Работа с партнером, которому не доверяешь, — это очень трудная работа. Я могу прекратить ее в один момент.

Николай Анисимович остекленелым взглядом следил за мясистыми волосатыми пальцами Абрама Файна. Они двигались, будто вязали обвинения на невидимых спицах.

— Но в случае, когда мы разорвем наше партнерство, — доканчивал Файн, — вы должны выплатить мне неустойку: стоимость украденной вами картины.

— Я у вас ее не крал, — Николай Анисимович обрел дар речи. — Я взял ее вместе со всеми… Я имею право на свою долю…

— Вашу долю я плачу вам. Если вы хотели больше, вы имели право обратиться ко мне. После того как вы продали картину Талалихину в обход меня, вы это право утратили.

— Послушайте, мистер Файн, а по какому…

— Нет уж, вы меня послушайте! — Когда Абрам отчитывал подчиненных, в его речи расцветали визгливо-напористые интонации, заимствованные из южнорусской среды и выдержавшие испытание английским языком. — Я не верю вам! Вы присылаете мне отчеты, сообщения, а что в них правда? Вдруг все русское отделение моего бизнеса работает на вас, а мне достаются огрызки?

Файн гневно взметнулся над тахтой. Николаю Анисимовичу показалось, что Абрам сейчас набросится на него и вцепится ему в горло, и от этого надвигающегося видения он, непроизвольно сделав шаг назад, упал на стул. Довольный эффектом мистер Файн несколько секунд любовался им, как гениальный художник самой удачной своей картиной.

— Вы решили, что сами способны делать то же, что я, — отчитывал партнера Файн. — Вы ошиблись и подняли большой шум. Ни один коллекционер не заключит с вами сделку. Я имею связи и опыт. Я нужен вам, а не вы мне.

Николай Анисимович смотрел на него глазами охотничьей собаки, которая глупо упустила дичь. Файн сделал вывод, что окончательно добил собеседника.

— Я должен увидеть своими глазами то место, где делают копии, — уже мягче потребовал он. — Поговорить с художниками. В результате проверки я решу, как с вами поступить. Мы едем туда немедленно.

— Немедленно? Но это невозможно. Я должен заранее предупредить охрану… у художников особый режим… Не раньше чем завтра.

— А я говорю, что мы поедем туда немедленно!

В это время в дверь постучали, и на пороге возник еще один представитель прислуги Евгения, неся перед собой телефонную трубку.

— Ваш офис в Нью-Йорке, мистер Файн.

— Давайте, — Файн выхватил трубку. — Here is Fine speaking! Yes, I am. What? Why?

На протяжении минуты, когда Файн ничего не произносил, а только слушал торопливое журчание далекой взволнованной речи, цвет его лица изменился от багрового до серого. Под конец он выглядел восковой фигурой в своем роскошном халате. Нажав на кнопку, он не сразу передал телефон слуге, а завис в тягостной задумчивости.

— Хорошо, — собрался с духом за это время Николай Анисимович, — если вы настаиваете, отправляемся сейчас же.

Файн расслабленно отмахнулся от него бархатистым рукавом.

— Завтра. Завтра. С утра, часов в одиннадцать.

Голос его снова приобрел визгливо-повелительные интонации:

— Но не позже!

Олег Земский, чью совесть растревожило полотно Шермана, вдруг ощутил позыв расспросить остальных обитателей Раменок-2, что они думают о своем пребывании здесь и о бесчестном деле, которым занимаются в ущерб собственному творчеству. Сколько он помнил, об этом всегда умалчивали, словно избегая болезненной темы. Не со всяким и говорить следовало: от таких типусов, например, как Шаров или Петелин, за откровенность запросто можно было получить по ушам. Исходя из этого соображения, Олег наметил в собеседники Эдика Амбарцумяна, привлекавшего его легким, пофигичным отношением к жизни. Что касается Олега, ему всегда недоставало именно легкости, и он думал иногда, что неплохо бы иметь такого друга. Но Эдик, обаятельный и словоохотливый, держал дистанцию: в чужие души не лез и в свою никого не пускал.

В свою комнату для жилья пустил, впрочем, гостеприимно. Олег, привыкший, что комнаты в Раменках украшали картины, свои или чужие, предназначенные для снятия копии, удивленно уставился на стену, на которую скотчем была наклеена цветная схема Солнечной системы, а рядом — несколько черно-белых фотографий поверхности Луны.

— Неба у нас здесь не хватает, — пояснил Эдик. — Вот и компенсирую. А ты садись. — И сбросил с края койки несколько листов ватмана. — С чем пришел?

Олег изложил ему то, о чем тревожился, упуская только то, какую роль сыграла в его размышлениях картина Шермана. Эдика вопрос не удивил, но заставил удариться в лекцию.

— Видишь ли, — меланхолически собрал он тремя пальцами мушкетерскую бородку, словно пытаясь заострить ее еще сильней, — это сложная психологическая тема. Вкратце сказать, мы избегаем собственного творчества, потому что боимся.

— Чего боимся?

— В первую очередь неудачи. Когда художник создает собственный стиль, выступает под собственным именем, он страшно уязвим. Ты это испытал, я думаю. Когда критик или зритель выносит отрицательную оценку самому сокровенному, самому выношенному холсту, художник чувствует себя так, будто отрицательную оценку поставили лично ему, со всеми его потрохами. А когда ты копируешь то, что уже проверено временем и получило отличную оценку, ты гарантирован от осуждения. Но и от похвалы тоже. Тебя попросту нет. А не быть всегда проще, чем быть. Вот такой экзистенциализм получается.

— Давай, Эд, попроще, без экзистенциализмов всяких. Значит, ты считаешь, что мы просто боялись быть самими собой и предпочли не быть никем. Так?

— Примерно так.

— А деньги, скажешь, тут совсем ни при чем?

— Деньги? Оправдание, только и всего. Что касается меня, я не нуждался в них.

Олег как раз подумал, что такая легкость в отношении к жизни, какую демонстрировал Эдик, дается, как правило, обеспеченностью, крепким материальным тылом. Получается, не ошибся.