Фридрих Незнанский - По агентурным данным

Он снова сел к инструменту, ударил по клавишам как-то отчаянно сильно, так что она решила — он будет играть что-то шумное, бурное и втайне расстроилась. Ей хотелось тихой, нежной музыки. Но он заиграл одну из сонат Бетховена. Нежную, простую, очень коварную для исполнителя пьесу, и на секунду она испугалась, что он ее «смажет». Но он играл очень хорошо, очень осторожно и очень любовно. Никогда она не слышала такого чистого, такого проникновенного исполнения. Его лицо освещала при этом такая счастливая улыбка, что она задохнулась.

«А ведь я люблю его, господи, как я его люблю!» — подумала она, и слезы выступили из глаз.

Потом они лежали вдвоем на узком диванчике, курили и разговаривали. Вернее, говорил он, она молча слушала. Он рассказывал ей о своем детстве, о рано овдовевшей матери, об отчиме, которого ненавидел.

— Понимаешь, он был огромный, пузатый. От него вечно разило пивом, он чавкал за столом. Я не сразу узнал, что он мне не родной отец. А когда узнал, он стал вызывать у меня еще большее отвращение и ужас. Он был адвокатом, очень успешным. Мы жили в особняке, у нас была прислуга, но часто у матери не было денег на трамвай. Она вечно экономила, что-то продавала, меняла, выкраивала пфенниги, чтобы побаловать меня. А он только пил, пил каждый вечер, и пьяный орал на меня, он просто на стену лез, так я мешал ему жить. А если мать пыталась встать на защиту, он набрасывался на нее с вечными попреками. А она, маленькая, худенькая, вжимала голову в плечи и молчала. Когда я стал старше, я все время думал о том, что он делает с ней в спальне. Огромный, воняющий пивом и потом жирный боров.

— Но почему же она?…

— Я сам задавал себе этот вопрос: «Почему они, милые, трогательные женщины, выходят замуж за таких мужчин?» Знаешь ответ? Она любила его! Когда-то, когда он был другим, полюбила и не переставала любить. Он еще и изменял ей. Но и это ничего не меняло. Она все равно любила его.

— Даже такого? Жадного, деспотичного, предающего ее?

— Да! Любовь безоговорочна! Всегда!

— Откуда ты это знаешь? — изумилась она.

— Знаю.

— Ты кого-то любил. Очень сильно. — упавшим голосом сказала она.

— Да, любил. Соседскую девочку. Я любил ее с десяти лет, когда они с семьей переехали на нашу улицу. Она была еврейкой.

— Вот оно что.

— Их забрали в концлагерь. Они погибли. Вся семья. Они молча курили, пепельница стояла между ними, и их пальцы, стряхивая столбики пепла, соприкасались. И каждое касание вызывало у нее дрожь. Но она не смела обнять, утешить его, не смела предложить свою любовь.

— Знаешь, ты удивительная девушка, — сказал он наконец. — Я все-все могу тебе рассказать. Никогда и никому я так не доверялся! И я ничего не хочу знать о тебе. Я просто счастлив сегодня. Счастлив, как бывал когда-то, когда Ева была еще жива и была рядом со мной.

Он наклонился и осторожно поцеловал ее в губы. Он был с нею двое суток. Три ночи, два утра, перетекавшие в длинный полдень. Они выходили из дома только вечером, когда она шла в ресторан, а он отправлялся с нею, сидел за столиком и слушал, как она играет. Его забрали прямо из ресторана. Военный патруль забрал его у нее на глазах, когда она играла веселую мелодию модной песенки. А за его столиком появился Курт. Он улыбался, аплодировал, но глаза его смотрели на нее с холодной яростью.

Она позволила себе непростительную для агента роскошь — влюбиться!

Вечером, у себя дома, она не подпустила к себе Курта, своего куратора, который считал себя единственным, кто имеет право распоряжаться ее телом. Более того, чуть позже выяснилось, что она беременна. На очередном медицинском осмотре, который она проходила каждые два месяца, ей ввели что-то в вену и, пока она была под наркозом, убили ее плод. Плод любви. А потом, в качестве наказания, отправили на три месяца в солдатский бордель.

Она погасила окурок, взглянула на часики. Пора. Как говорит майор Домбровски, дело есть дело!

Тогда, пять лет тому назад, Курт объяснял ей, что она легко отделалась. Ее хотели уничтожить. И ему с трудом удалось сохранить ей жизнь. Еще год она ненавидела его, а потом их перебросили в Россию, они опять работали вместе, и все как-то притупилось.

Все шло своим чередом. Она выполняла его задания, делала это четко и добросовестно.

Она не любила Россию, то есть она не любила и не могла любить сталинский режим. Но гитлеровский был ничуть не лучше. Она старалась не думать, просто делать то, что от нее требуют. Выйти из этой игры было невозможно. Если только в ад. Она давно, уже пять лет, не чувствовала себя живым человеком. Механическая кукла — вот кем она себя ощущала. Она была хорошей куклой — умела улыбаться и веселиться, быть строгой или милой, умела даже изображать страсть — в зависимости от того, что требовали обстоятельства. Но внутри все было пусто и мертво.

Два дня тому назад произошло нечто такое, что заставило ее очнуться, выйти из состояния внутреннего анабиоза. Два дня тому назад на Львовском вокзале она увидела юношу, удивительно похожего на ее трагическую любовь. Пшеничные волосы, чистое лицо, удивительная улыбка, которая освещала его лицо. Потрясающее сходство.

Он был в форме лейтенанта, очевидно демобилизованный, который вернулся в родной город. Она едва не остановилась, не застыла перед ним как вкопанная. Юноша тоже смотрел на нее каким-то особенным взглядом. Ей-богу, можно было подумать, что реинкарнация возможна. Она заставила себя пройти мимо и не оглянуться, но его образ не давал ей покоя.

Шумная толпа молодежи вывалилась из дверей клуба. Парни и девушки были одеты в белые футболки и тренировочные брюки. Белоснежные парусиновые тапочки, натертые мелом, завершали спортивный образ группы.

Максим Орлов, которому боевые друзья дали короткое и ласковое прозвище Чиж, остановился, любуясь этой веселой ватагой сверстников. Как хотелось ему влиться в это веселье, да, в общем-то, он имел право это сделать: его задание на этот день в том и заключалось, чтобы сливаться с массами трудящихся на предмет получения какой-либо полезной информации. Но ведь нужен повод.

К клубу подъехал открытый грузовик. Парни прыгали через борта в кузов, подавали руки девушкам, помогая забраться; те рассаживались на скамейки, закрепленные вдоль бортов.

Одна из них, пожалуй, самая красивая и чем-то неуловимым отличающаяся от других, стояла чуть в стороне, не торопясь за остальными. Чиж с удивлением поймал на себе ее взгляд. Девушка буквально застыла соляным столбом, не спуская с него расширившихся орехового цвета глаз. Где-то он ее видел… Видел это лицо с тонкими правильными чертами, каштановые пряди вьющихся волос.

— Вита, иди скорей! Мы ж опаздываем! — позвали ее двое парней. Они стояли возле кузова, поджидая девушку.