Фридрих Незнанский - По агентурным данным

— Будь ты проклят навеки! И ты и все отродье твое! Пусть тебя дьяволы и мертвого гложут, ирод! — Она плюнула в лицо Шмакову

Он отер рукавом лицо, тихо ответил:

— Не кляни, Таисия. Не виноват я перед тобой. Не убивал я!

Женщина рухнула без сознания.

— Унесите Таисию, бабы. А этого… уведите его! — приказал Мирослав Иванович.

Шмакова повели в амбар за сельсоветом, который являлся местной тюрьмой.

Камеры Львовской тюрьмы были забиты до отказа. Мелкие воришки, взятые с чужим кошельком в кармане, крупные воровские авторитеты, крестьяне, упрятанные за решетку из-за мешка картошки, дезертиры, выловленные в окрестных лесах; украинские, польские, литовские, латвийские националисты, даже немногочисленные, но фанатичные немцы, не желавшие признавать капитуляцию, — все эти разновозрастные, разномастные люди вынуждены были находиться вместе, в душной тесноте, вдыхали запахи пота, грязных тел и испражнений.

Исключением являлась камера, в которой довольно вольготно расположились четверо: известный преступному миру Львова налетчик Паленый, его подельники Хижняк и Орлов, а также некто Муха — безобидный глухонемой карманник, он же лейтенант НКВД. Лейтенант был подсажен в камеру начальником Львовского отдела Смерш Заречным — для наблюдения за московскими товарищами.

Муха лежал на верхней шконке, напротив него — Максим Орлов, он же Митяй — придурковатый племянник Егорши, то есть Егора Хижняка. Митяй канючил:

— Дядечка, ну чево мы тут сидим-то? Без щей, без хлебушка… Хлебушка-то когда дадут?

— Молчи, племяш! Без тебя тошно! — рявкнул Хиж-няк.

Он мерил шагами тесное пространство камеры. Паленый сидел по-турецки на нижней шконке, тасуя колоду самопальных карт.

— Ну что ты все мечешься, как тигр в клетке? — скрывая раздражение, спросил он.

— А чего не метаться? — развернулся к нему Хижняк. — Ты когда маляву передал своим? Третьего дня еще? И чего они?

— Мозгуют, должно быть.

— Долго мозгуют! Нас, может, ночью выведут на двор и шлепнут, а то мест здесь свободных не наблюдается, а пополнение каждый день прибывает. Так что долго твой старшой думает!

— А ему чего: это я с чужаками связался, не он, мне и отвечать.

— С чужаками? Да иной чужак десятка своих стоит! Ты еще одну маляву передай: мол, человек, что со мной парится, знает про дела Казимира, про тайник его, смекаешь?

— Так ты точно, что ли, знаешь? А то за базар.

— Точнее не бывает! Там и рыжье, и камушки, и деньги — на всех хватит…

Дверь камеры лязгнула, она открылась. Надзиратель, оглядывая сидельцев, играя парой наручников, лениво произнес:

— Хижняк, подойти, руки назад! Егор прошипел в сторону Паленого:

— Вот, видишь? Может, мне сейчас «зеленкой» лоб помажут. А там и твой черед.

— Типун тебе на язык! — отплюнулся тот.

Но, как только Егора увели, начал что-то царапать огрызком карандаша на крохотном клочке бумаги.

Максим, что-то пришепетывая слюнявым ртом, внимательно следил за сочинением очередного послания.

Хижняк сидел в комнате для допросов, напротив Заречного. Наручники лежали на столе, Егор пил чай с душистым ломтем теплого еще хлеба.

— Хоть на допросах настоящим чайком побалуешься, — отер лоб Хижняк. — Почаще бы на допросы, что ли, таскали меня…

— Будет нужно, будем чаще. Пока что-то толку от контакта с Паленым не видно.

— Так и времени прошло всего ничего — третьи сутки паримся. Это еще не срок. Им же помозговать нужно, верхушке. Люди мы им неизвестные, так что, все пока нормально. Я сегодня кинул наживку — мол, знаю, где «общак» Казимира. Думаю, клюнут.

— Это хорошо. Известно, что награблено там неме-ряно. Пусть откликнутся братишки-разбойнички, а там ниточка за иголочкой… Глядишь, на верхушку выйдем.

— Вот-вот! А потом передам через Паленого план побега. Согласятся, хорошо. А может, свой предложат. Тоже вариант.

— Да нет уж, лучше бы без сюрпризов. Нам лишние жертвы ни к чему.

— Это верно.

— Так ты, Егор, напирай на то, что вас через пару дней в Винницу повезут, где основные дела банды проходят. На пересылке легче отбить у конвоя.

— Я что, пальцем деланный, не понимаю, что говорить нужно? Не время еще подробности обсуждать. Клиент должен созреть. Сегодня Паленый сообщит про общак. Конвоир у нас один подкуплен. Выходит через сутки. Так что обратный билет получим послезавтра. А пока и шевелиться нечего. Нехай зреют.

— Ну, нехай зреют… Чаю напился? Хлебушка поел?

— Да уж, разъешься тут у вас…

— Так, звиняйте, батьку, нэ в тэатрэ, — ухмыльнулся Заречный. — Браслетики-то позвольте…

Хижняк сунул руки за спину, щелкнули наручники, и Заречный крикнул официальным тоном: — Конвой! Хижняка в камеру!

Раз в полгода привозят почту. Я лежал на нарах, когда бригадир выкликнул мою фамилию и передал конверт. Я не ждал никакой почты, кто стал бы писать мне сюда? Зачем?

Мелкий, неровный почерк. Я подсел поближе к «ка-лымке», вынул сложенный в четыре раза разлинованный в клеточку лист бумаги, вырванный из школьной тетради. Руки мои задрожали так сильно, что я едва не порвал письмо.

Сначала я не понял ничего из того, что было написано. Буквы прыгали пред глазами, никак не складываясь в слова. Я дважды прочел короткое послание, прежде чем понял наконец его смысл.

Спрашивалось, как я жив-здоров, и это вызвало некоторое подобие улыбки. Потом сообщалось, что выслана посылка с варежками, теплыми кальсонами, свитером. И вторая с продуктами. Какие именно продукты — не уточнялось, и я начал было мечтать, что это будет. А глаза бежали дальше по строчкам, которые то исчезали, то высвечивались в колеблющемся пламени горелки.

«…У нас новости такие: женился я вторым браком. Одному тошно, да и женщина хорошая — врачом у нас работает. Да ты ее, должно быть, помнишь.

Стыдно на старости лет признаваться, да тебе скажу: жена моя ребеночка ждет.

Уж девятый месяц ходит, на сносях. А у ребенка отец должен быть, правильно? Думаю, ты меня поддержишь. Одно волнует: очень тяжело дитя носит. Врачи за нее беспокоятся, говорят, может, и не разродиться. Ну да будем надеяться на лучшее. И ты держись, надейся! Глядишь, свидимся еще.»

Я заполз на нары, сложил письмо, убрал его за пазуху. Вот оно что. Вот оно что!

Ах, дед, верный друг, закрыл собою, чтобы не налетели вороны, не заклевали.

«Господи! — взмолился я. Только бы у них все было хорошо! Мне отсюда не выйти, не выбраться из этой мерзлоты, не вынести голода, непосильной работы, цинги, самодурства всесильных вертухаев. Я все равно умру, так возьми мою жизнь, прямо сейчас, сегодня, завтра, возьми ее! Но они, они пусть будут живы! Храни их, Господи!»