Фридрих Незнанский - Тень Сохатого

— Как сказал? — насторожился Рябой. — Шман?

— Манн, — поправил Боровский. — И еще был Генрих Бёлль.

Прыщавое лицо Рябого вытянулось.

— Вот ни фига себе, зёма, — возмущенно проговорил он. — Ты че, бля, в натуре, матом на деда ругаешься? Валек, слыхал, как он на меня наехал?

— Я не наезжал, — угрюмо ответил Генрих. — Это такая немецкая фамилия — Бёлль.

Тут Валек, хранивший до сих пор молчание, сказал ободряющим голосом:

— Да ты не боись, Бёль. Мы ребята смирные, обижать не станем. Пойдем с нами, мы уже все приготовили для боевого крещения.

Генрих вздохнул и поднялся с кровати.

В туалете было светло, прохладно и грязно. Семеро дедов в майках и штанах смолили сигареты, насмешливо поглядывая на пятерку «духов», жавшуюся в трех шагах от них.

В пятерку, кроме Генриха, входили Алик Риневич и еще три паренька; причем один из этих пареньков — высокий, тонкий, большеглазый — стоял, обхватив себя руками за плечи и гордо подняв голову. Звали этого парня Леня Розен. Всю дорогу до Ташанты он держался от других новобранцев особняком, был задумчив и молчалив.

— Ну че, пацаны, — заговорил Рябой, обращаясь к новобранцам. — Начнем, а?

Деды бросили окурки в унитаз и повернулись к «молодым».

— Так, — сказал Рябой (он явно был в этой компании за лидера), — начнем с… — Он обвел взглядом пугливо жавшихся новобранцев, усмехнулся и указал пальцем на Алика Риневича, — …с тебя, белобрысый. Ну-ка, выйди из коллектива.

Алик послушно сделал шаг вперед.

— Молодец, — кивнул Рябой, повернулся к дедам и спросил: — Кто займется этим?

— Я, — сказал Валек и медленно, враскачку двинулся к Риневичу.

— Повернись спиной, — на ходу скомандовал Валек.

Алик нахмурился. Ему не понравились ни тон деда, ни его приказ. Сердце Алика учащенно забилось, но он сделал над собой усилие и спросил, стараясь, чтобы голос звучал твердо и уверенно:

— Зачем?

Валек сплюнул на кафельный пол и гортанно проговорил:

— Ну повернись, повернись. Че ты, в натуре, стремаешься? Не съем же я тебя.

Еще секунду Алик стоял в прежней позе, затем, видимо решив пока повиноваться, пожал плечами и повернулся к Вальку спиной.

— Вот так, — одобрил Валек. Он протянул руку, и один из дедов вложил в нее широкий солдатский ремень с сияющей медной пряжкой.

— Теперь снимай трусняк и становись раком, — скомандовал Валек.

— Чего? — не понял Алик.

— Ты че, «молодой», оглох? Снимай, сука, трусы, пока я тебе башку бляхой не разбил!

Алик повернул голову и недоверчиво посмотрел на Валька. Лицо Риневича было бледным, побелевшие губы мелко подрагивали. На какое-то мгновение в серых глазах промелькнул ужас, но Алик вновь взял себя в руки.

— Да вы че, пацаны? — произнес он дрогнувшим (не удалось сдержаться) голосом. — Серьезно, что ли?

Рябой хмыкнул:

— А ты че думал, играем? Не бойся, дух, в дырку жарить не будем. Мы же не педики. Так, поставим пару печатей на батоны, и все. Не помрешь.

Валек понадежнее перехватил конец ремня, угрожающе тряхнул здоровенной медной пряжкой и нетерпеливо приказал:

— Давай уже, дух, не тяни. Снимай трусы. Перед смертью все равно не надышишься.

На этот раз Алик повернулся к Рябому грудью, расправил плечи и тихо, но угрюмо произнес, глядя деду прямо в глаза:

— Не буду.

Рябой, выступивший вперед, криво ухмыльнулся и прищурил водянистые глаза.

— Че ты сказал? — прошепелявил он.

— Я сказал — не буду, — повторил Алик Рябому.

Рябой удивленно выпятил нижнюю губу и кинул дедам через плечо:

— Видали, пацаны, как молодой борзеет. — Затем сказал, понизив голос и обращаясь уже к Алику: — Ну все, дух, молись. Пи…ц тебе пришел.

Рябой угрожающе набычился и двинулся к Алику. Но тут из группы новобранцев выступил Генрих. Он встал между Аликом и Рябым. От неожиданности Рябой остановился.

— А ты чего? — спросил он.

— Ничего, — ответил Генрих. — Тронешь его, получишь по зубам.

Алик положил Генриху руку на плечо и осторожно, но настойчиво отстранил его.

— Я сам разберусь, Геня, — спокойно сказал он. — И не такую шваль дома гасил. Так чего ты там, прыщавый, гнал?

— Это ты меня прыщавым обозвал? — с мягкой, коварной улыбкой осведомился Рябой.

Алик кивнул:

— Тебя, Прыщавый.

Рябой продолжал улыбаться, но его обезображенное язвами лицо налилось кровью и покраснело. Он покосился на дедов и тихо процедил сквозь зубы:

— Белобрысого не трогать. Он — мой.

В это время Валек, стоявший за спиной у Рябого, незаметно намотал конец ремня на кулак и медленно двинулся в обход Алика и Генриха. Остальные деды также рассредоточились, окружая бунтовщиков плотным кольцом.

И тут Алик вновь почувствовал дикий, животный страх. Он видел, что все деды сжимают в руках солдатские ремни, и знал по рассказам отслуживших друзей, каково это — получить медной пряжкой в висок или в лицо.

Физическая боль ужасала Алика Риневича. У него был низкий болевой порог, он готов был упасть в обморок от простой зубной боли. Но Алик никогда и никому не признавался в этом, чтобы не испортить себе реноме в глазах друзей и приятелей, среди которых он считался отчаянным хулиганом.

Хорошо, конечно, что Геня Боровский здесь. Но что он может, этот пацифист и хлюпик? Алик уважал Боровского и любил его, но это было там, на гражданке. А здесь другие правила и другие законы. Здесь нужно быть жестоким зверем, чтобы выжить, а Геня… Разве Геня способен быть жестоким?

Деды продолжали окружать Алика и Генриха. Сердце Риневича сжалось от ужаса. Будь он не один, а в толпе, он бы не испугался. Риневич не был трусом, но для того, чтобы вести себя мужественно и отчаянно, он должен был чувствовать спиной поддержку. Он должен был чувствовать, что он — член команды, готовой в любой момент прийти ему на помощь, сколь бы малой эта команда не была.

Но сейчас ситуация была иная. Разве можно назвать командой группу перепуганных пацанов, прижавшихся к стене. Да еще этот Геня… Пока он не выступил, был шанс как-то договориться с дедами, получить по заднице, но не упасть при этом лицом в грязь. Но после того как Боровский заслонил его от Рябого, Алик вынужден был принять вызов. Он вынужден был нахамить «дедам»; вынужден, потому что в противном случае он бы уступил роль крутого парня «пацифисту и хлюпику» Боровскому. А этого никак нельзя было допустить.

Все эти мысли почти молниеносно проносились в светловолосой голове Риневича. Несмотря на липкий страх, стянувший нутро Алика железным обручем, бойцовский опыт помогал ему трезво оценивать ситуацию. А где-то в глубине души уже заворочалось холодноватое чувство восторга, которое он всегда испытывал, когда драка начиналась, и когда на переживания и страх уже не оставалось ни времени, ни сил.