Борис Седов - Месть вора

Я хотел лишь одного – поскорее перейти в нормальное лежачее положение. Не опираться грудью на вонючую конскую холку – мне и так было нечем дышать; поменьше трястись на спине этой клячи – меня и без того лихорадило…

– Так чего хочешь, Коста? А, брат? Ты только скажи.

…Я мечтал опять потерять сознание и очнуться уже в нормальной постели.

– Поехали поскорее, Комяк. Поскорее. Лады?

– Конечно, поехали. – Я почувствовал, как самоед вскочил на лошадь у меня за спиной. – Еще пару часиков, брат. Но, пошла!

И опять затрясло. И опять поплыли перед глазами кусты и березки. И опять стало совершенно нечем дышать. Разболелась башка. К горлу подкатился комок тошноты. Перед глазами поплыли круги. Я снова начал терять сознание. И не успел даже этому толком порадоваться, как действительно отрубился…

То ли сон… То ли бред… То ли все это было на самом деле…

Следующее мое воспоминание – это крепкий бревенчатый дом с высоким крыльцом. Запах навоза. Надрывный собачий лай. И бородатые лица… великое множество бород – светлых и черных, жиденьких и густых, коротких и длинных. «Я угодил в плен к чеченцам», – проскользнула в моем воспаленном мозгу безумная мысль. И я даже сумел зачем-то пробормотать:

– Жрите свинину, собачьи выродки, и все будет ништяк…

– Свят, свят, свят! – испуганно зашевелились бороды. – То Антихрист в ем говорит. Грех какой. Грех-то, грех, Хосподи! Свят, свят, свят…

– То болесь в ем говорит, – донесся до меня негромкий, но удивительно твердый голос. – Врачевать его надо. Ввечеру призовите из сикта старицу Максимилу. А сейчас в избу его перенесите. В боковицу его сховаю. Мне не греховно, хоша и не наш человек. Пущай отлежится в благодати нашей. Приобщится. А коль присягательные искать его сюды явятся, дык неча и на двор их пущать…

Несколько крепких рук аккуратно оторвали меня от конской холки и отнесли в боковицу – маленькую клетушку в пределе избы, где хранились пустые рассохшиеся кадушки, а в углу на соломе были выложены огромные полосатые кабачки. Под потолком сушились пучки каких-то трав, и от них одуряюще сладко несло дурманом. Не раздевая, меня уложили на узкую лавку, накрытую наперинником, сшитым из чистой холстины и плотно набитым духмяным сеном. Так же как и большая уютная подушка.

– Лежи покеда. – Симпатичная кареглазая молодуха с крутыми черными бровями и аккуратным вздернутым носиком накинула на меня старое байковое одеяло, сильными тычками маленьких кулачков взбила подушку. Только теперь я обратил внимание, что обладатели разнокалиберных бород, дотащив меня до лежанки, поспешили ретироваться из боковицы – небось отправились замаливать такой страшный грех, – взять на постой посланца Антихриста. В клетушке мы остались вдвоем с молодухой.

– Как тебя хоть зовут? – Я умудрился поймать тонкие пальчики девушки.

– Настасьей. – Она даже не попыталась отнять от меня свою руку, но при этом моментально покраснела. – Ой, ладонь-то кака горяча у тя, батюшка. Заравы [8]тебе не принесть? Пить небось хочешь?

– Хочу, – прошептал я.

– Ну так я скоренько. Погодь малость. Полежи. Передохни, – скороговоркой выпалила Настасья. Голосок у нее был звонкий, словно валдайский колокольчик. – Сейчас я заравы…

И она упорхнула за дверь. Тоненькая, словно былинка. Невесомая, будто легкое белое облачко.

Я улыбнулся ей вслед. И подумал, что раз на свете есть такие чудесные девушки, то помирать совсем глупо. Жить надо, пить жизнь огромными жадными глотками, наверстывать те четыре года, что я потерял в «Крестах» и ненавистном ижменском остроге. И я выживу. Выживу обязательно! Справлюсь со всеми невзгодами, пневмониями и дорожными неприятностями. Доберусь до Кослана. Потом до Петербурга…

В тот момент я был в этом уверен. И почувствовал, что кризис болезни миновал. Я постепенно начинаю идти на поправку. А если к моему лечению еще подключится старица… как там ее?.. Максимила со своими травами и наговорами, то все и вообще будет хорошо.

Успокоенный этими умиротворяющими мыслями, я закрыл глаза, подумал о том, как же мне уютно лежать на ароматной перине набитой сеном, вызвал у себя в воображении образ симпатичной девки Настасьи и…

На этот раз я не терял сознания. Я просто заснул. Утонул, словно в бездонном омуте, в крепком целебном сне. Так и не дождавшись холодной заравы, которую принесла мне в долбленой березовой кружке красивая кареглазая молодуха с крутыми бровями и аккуратным вздернутым носиком.

Старица Максимила оказалась древней горбоносой старухой с глубокими голубыми глазами, не потерявшими с возрастом свой ярко-небесный цвет. Кроме глаз примечательным на ее лице были довольно густые усы и жидкая бороденка. Выдающаяся старуха. Старуха-вековуха. Таким место, действительно, в глухих таежных скитах или сказках про Ивана-Царевича и Бабу-Ягу.

– Вот и проснулся, соколик, – проскрипела старица Максимила, стоило мне открыть глаза. – Как почивал?

Почивал я неплохо. Очень даже неплохо и крепко – кажется, мне даже не снились сны. И спал бы, наверное, и дальше, но, видимо, каким-то шестым чувством определил, что рядом со мной кто-то сидит, изучает меня внимательным взглядом. А быть может, старуха, устав наблюдать за мной, спящим, сама разбудила меня каким-нибудь своим ведьмовским способом. Или простым тычком кулака.

– Слыхала, слыхала ужо, как в грудине твоей худая немочь клокочет, – продолжала старуха. – Давно здесь сижу. Нечистый внутри у тебя. Кричит из тебя твоим голосом, призывает к убивствам и блуду вселенскому. – Она перекрестилась и перекрестила меня. – Давно здеся сижу. Все слыхала, соколик.

Да, водился за мной такой недостаток – я порой разговаривал во сне. Вот и на этот раз, пока спал, кажется, переживал вслух войну и любовные похождения.

– И о чем же таком болтал этот нечистый? – спросил, улыбнувшись, я.

– А о чем он еще может болтать? О греховном, конечно. – Старуха еще раз перекрестилась. – О Хосподи! Ну с Богом начнем. Врачевать тебя надо, соколик. Гнать сатану из тебя. Сам-то не справисси.

Старица Максимила, опираясь на сучковатую палку, тяжело поднялась с табурета, толкнула дверь из боковицы и крикнула в глубь избы:

– Сестрица Настасьюшка. Будь така добренька, принеси мне кипяточку горяченьку. Да тряпочек, милая. Да посудину. Потомока еще скажу, что принесть.

– Сейчас, матушка, – расслышал я голосок Насти и принялся с нетерпением ждать, когда она появится в боковице. Но полежать спокойно старуха мне не дала.

– А ты, соколик, покедова разволакивайся. Сымай с себя все до исподнего, – распорядилась она и подсунула мне большую, почерневшую от времени крынку. – Да оправься сюды. Потомока некогда будет.