Александр Тамоников - Люди в черном

С этими словами дед Ефим вышел из дома проститутки. Кислый запах ее пропитой хаты сменился свежим порывом чистого осеннего воздуха. Ефим немного постоял, жадно вдыхая этот чистейший, пьянящий аромат приближающейся осени.

С этим решено! Теперь надо к «бугру». А это на противоположный конец поселка. Но делать нечего. Времени навалом, можно не спешить. Он перешел улицу, свернул в узкий проход, направляясь в сторону реки. Ефим пошел задами, чтобы зайти в нужный дом с тыла, от глаз подальше.

Добротный дом на излучине встретил его скользкой, поднимающейся от деревянных мостков ступенчатой дорожкой. Сюда, в этот неприветливый дом, он всегда приходил со стороны реки и всегда с трудом преодолевал эту земляную лестницу, не забывая помянуть ее парой крепких словечек из своего богатого лексикона.

Сегодня подниматься было труднее, ступени были мокрыми, и если бы не проволочные поручни, неизвестно, добрался бы вообще наверх старый Ефим. Оттого и был он в мрачном расположении духа. Пацана нашли по лестницам лазать.

Выйдя на площадку, Ефим оглянулся, выругался:

– Черт, злодерьмучка проклятая, так и смотри, чтоб не сковырнуться вниз. А слова, блин, не скажи! Так принято! Эх, горе наше тяжкое!

Отдышавшись, дед прошел во внутренний двор, обнесенный высоким деревянным забором с двумя рядами колючей проволоки поверху.

Эта проволока всегда вызывала у деда Ефима одну и ту же реакцию:

– Как на зоне, в натуре!

Но и лестница, на которой ему приходилось корячиться, и проволока, протянутая по забору и сильно раздражавшая деда Ефима, и те ругательства, которые он беспрестанно повторял, поднимаясь в этот дом, всегда относились только к вещам, но никогда к тому человеку, который и придал всем этим вещам настоящее положение, – хозяину дома – угрюмому Якову Петровичу Голонину.

И хотя по годам Ефим и Яков были почти ровесниками – обоим было около восьмидесяти, Яков Петрович всегда был старше. И раньше, на зоне, и потом, на поселении. Был он старшим и сейчас, когда с тех пор утекло много воды. Старшим по своему положению. И это Ефим безоговорочно принимал и такому раскладу подчинялся.

Старый кобель Дозор при появлении деда Ефима даже не вылез из своей сухой будки, лишь проводил одним своим красным глазом гостя, вновь уткнувшись мордой в лапы.

Ефим открыл двери сеней, прошел до середины, нащупал в темноте ручку двери, ведущей в жилую часть, открыл ее.

За длинным столом сидел Яков, рядом суетилась то ли его внучка, как утверждал сам Голонин, то ли девка какая приблудная – точно никто в поселке не знал. Звали эту длинноногую, тощую, как жердь, плоскую по всем статьям деваху без возраста Настей. Ее как-то привез из Верхотурска бывший зэк и знатный охотник Яков Петрович Голонин, один из немногих в крае прилично знающий тайгу и ее скрытые тайны. А это, считай, не одна тысяча гектаров девственного леса, с его болотами, реками, утесами и звериными тропами.

– Здорово будь, Яков Петрович, – поздоровался дед Ефим, зайдя в горницу.

– И тебе того же, проходи, присаживайся, время полдничать, – стрелки на старой «кукушке» рядом с образами действительно вплотную приблизились к полудню.

– Настя! Принеси поснедать гостю дорогому, да графин не забудь! Давай поживее, – Яков Петрович шлепнул свою родственницу по тощему заду, – а потом иди к тетке Матрене, поможешь ей.

– Но, дядя Яков! Я хотела...

– Я тебе чего сказал? А? Не поняла, дура? После Матрены сделаешь, что хотела.

– После поздно будет, – надулась Настя.

– Переживешь! Ну, чего встала, как струя на морозе? Шевели мослами, пока я тебя вожжами не подогнал!

Женщина внесла второй прибор для Ефима, выставила, как и велено было, графин с водкой и две рюмки.

Яков Петрович глянул на старого знакомца.

– Давно, Ефим, не встречались!

– Недели две!

– Да? А мне казалось, больше. Но все одно, давай по стопарю, за встречу!

Выпили, начали обед из старинной посуды, непонятно каким образом оказавшейся у Якова.

Отодвинув пустую тарелку из-под первого, Яков сказал:

– Чую я, новость у тебя ко мне?

– Есть маленько!

– Ну? Говори!

– Помнишь, ты говорил, что нужно пару человек из зоны встретить?

– Конечно, помню!

– Вышли они сегодня.

– Так! Те, кого Порох нам из-за колючки порекомендовал?

– Их! А боле никто и не выходил! Подобрал! Специально, можно сказать, с утра возле забора дежурил. Как вышли бедолаги, я к ним. К себе отвел. Напоил, накормил, как и договаривались.

– Что они говорили, какие планы строят?

– Как Порох в маляве передавал, хотят тут остаться, мол, идти им некуда, да и незачем пустыми.

– Понятно! Сейчас что делают?

– Блудят!

– Не понял?

– Да как выпили, пожрали, баб им захотелось. Вот и отправил к ним Зинку с подругой, развлекать до вечера. Всех предупредил, что шалман до одиннадцати часов и только в хате. Посмотрим, как контролируют себя!

– Хорошо! Ты все правильно, Ефим, сделал. Сегодня пусть отдыхают. А вот завтра!.. Завтра сделаешь следующее, слушай внимательно, не ошибись по старости. Ну-ну, не обижайся, я же так, по-дружески!

Яков Петрович наклонился к Ефиму, тихо, слегка жестикулируя руками, что, впрочем, было его привычкой, о чем-то долго говорил последнему, закончив словами:

– Все запомнил, Ефимушка?

– Запомнил, Яков Петрович!

– Вот и добро! Дело задумано нешуточное, Ефим! Ошибка, даже малейшая, пусть случайная – смерть! Запомни это.

– Запомнил!

– И этих как надо настрой!

– Ну, за них я не в ответе, хотя буду стараться!

– Старайся, Ефимушка, старайся. Сторицей потом старание твое окупится, слово тому мое!

– Я все понял!

– Сейчас, погоди!

Яков Петрович прошел к шифоньеру, закрыв его своей широкой спиной, минуту копался в белье. Вернулся за стол, бросил перед Ефимом пачку десяток.

– Возьми штуку. За работу. Ребята пусть едут на подсосе, как обычные зэки, чтобы не вызвать ненужного интереса у ментов и им не дать повода глупость какую сотворить.

– Спасибо!

– Да ты что, Ефим, – похлопал Яков старого сокамерника по плечу, – мы ж не чужие, поди, столько вместе пережили.

Яков Петрович взял графин, налил по новой:

– Ну, вот! Дела как будто обсудили, на этом о них и закончим. И теперь, брат, спешить нам некуда. Смерть за нами сама придет, рано ли, поздно. Давай выпьем! Старое вспомним. Тайгу. Помянем людей, которые ушли в нее, да так и остались там. За все, что было! И спой, Ефим, эту, кандальную. Она мне слезу вышибает! Давай, Ефимушка! За дело наше тяжкое, за жизнь нашу, в корню срезанную! Пей, Ефим!

Вернувшись домой к одиннадцати часам, дед Ефим, обойдя усадьбу, зашел в хату. Там он обнаружил полный разгром и разруху. На столе и под ним валялись пустые бутылки из-под самогона, окурки, затушенные прямо на полу. Разбитая чашка чуть в стороне и вокруг нее квашеная капуста, веером разнесенная по всей комнате. Лавки опрокинуты. На ножке одной из них даже висела принадлежность нижнего женского белья – разорванные пополам трусы. Видно, кто-то из ребятишек дорвался до лохматого сейфа и не выдержал, пошел напролом. Баб не было. Как он и приказывал. При подходе к дому тоже никакого постороннего шума, значит, шалман куролесил вовсю, но условия, как мог, соблюдал. Бывшие зэки спали кто где, но оба на полу. Один возле печи, широко раскинув руки и открыв черный от прогнивших зубов рот, из которого доносился протяжный, с подвывом храп. Это Малой. По его комплекции ему все же больше подходило погоняло К-700, огромная сила угадывалась в его крепком обнаженном теле с первого взгляда.