Валерий Горшков - Под чужим именем

– Что значит «был уверен»? – впервые разлепил губы Корсак. Голос его был хриплый, с трещиной.

– Потому что на самом деле жмурика ты сделал всего одного. Того самого, долговязого, со шрамом через все лицо. Если не ошибаюсь, твоих рук работа? Вот и припомнили… Второго бандита убило случайной пулей, а третий, лысый, чудом остался жив. Хоть ты и сломал ему шею. Пытаясь спасти свою шкуру и вымолить дать ему толкового доктора, он перед тем, как сдохнуть в тюремной больнице, успел рассказать следователю правду.

– А…

– Милиционер? Он, слава богу, тоже выкарабкался. Хотя службу все же пришлось оставить по состоянию здоровья. Сейчас в порядке, дочерей воспитывает. Вернемся к моему вопросу. Почему?

– Я думал, что таким образом мне удастся узнать, где мама и что с ней. И кто именно написал донос, из-за которого ее арестовали.

– Так я и думал, – кивнул, поджав губы, Шелестов. Повторил, хмыкнув – Так я сразу и подумал… Какой же ты наивный, Слава. Впрочем, это издержки молодости. А молодость – это такая болезнь, которая непременно проходит с годами.

– Товарищ подполков… Максим Никитич. – Корсак остановился. Заглянул в глаза командира. – Вы… знаете, что с мамой?

– Знаю, Слава, – кивнул Шелестов. И опустил взгляд. Корсак понял. Сглотнул подступивший к горлу комок и спросил тихо:

– Ее…

– Нет. Она умерла в лагере. От пневмонии. Еще два года назад, зимой тридцать восьмого. Ее похоронили в общей могиле. Адрес я для тебя записал. Когда-нибудь съездишь.

– Вы… встречались с Сомовым?

– Я был в Метелице. И мне довольно быстро удалось убедить Леонида Ивановича, что я не только твой командир, но и твой друг. И что я не желаю тебе зла. Наоборот… Мы проговорили с профессором почти три часа, прежде чем он попросил меня передать тебе… вот это.

Подполковник вынул сжатую в кулак руку из кармана шинели и вложил в ладонь Ярослава что-то маленькое и прохладное.

Это был тот самый мамин серебряный кулон в виде сердечка. Бесценная реликвия, которую Ярослав оставил на сохранение сэнсэю.

– Вы очень похожи с отцом, – сказал Батя. – Очень, Слава… У меня есть для тебя еще одна… точнее, даже две новости. К сожалению, обе они не слишком радостные. Я хочу показать тебе одну бумагу. Прочитав ее, ты все поймешь. Давай-ка зайдем под крышу…

Максим Никитич свернул с тропинки к зданию казармы и встал под козырек над входом в котельную. Отряхнул налипший снег, расстегнул шинель, достал из нагрудного кармана гимнастерки несколько сложенных вчетверо желтоватых листков, исписанных убористым мелким почерком. Протянул Корсаку.

– Начальник ленинградского НКВД генерал Медведь лично дал мне этот документ. Это донос. Он пришел к ним совсем недавно. Всего неделю назад. Донос не анонимный, там есть имя, фамилия и адрес отправителя. Прочти, Слава. И тебе многое станет понятно. Многое придется осознать и принять . А я пока покурю…

Ярослав развернул листы, чувствуя, как помимо воли все тело начинает сотрясать мелкая, предательская дрожь, и, пропустив «шапку» доноса, с начирканной в правом верхнем углу неразборчивой резолюцией, принялся читать:

«Я, разнорабочий завода «Красный Серп», Олег Павлович Бугаев, 1916 года рождения, 4 августа, член ВЛКСМ, женат, довожу до Вашего сведения, что мой отец, ныне пенсионер, бывший полицейский городовой Павел Терентьевич Бугаев – шантажист и преступник. Позавчера вечером, будучи, как всегда, в состоянии сильного опьянения, отец рассказал мне историю, которую я, как комсомолец и просто как честный советский человек, счел нужным довести до сведения органов Чека. Хватанув лишку, отец признался, что еще при старом буржуйском режиме, в октябре 1915 года, стал невольным свидетелем и участником необычного события следующего характера. Поздно вечером, почти ночью, напротив бывшего доходного дома купчихи Гиацинтовой конная пролетка сбила хорошо одетую неизвестную женщину лет восемнадцати на вид. Извозчик, испугавшись наказания, трусливо скрылся. Мой отец как раз в это время находился на службе, дежурил на углу и видел все своими собственными глазами. Так же как дворник того дома, некий сторож Кирилл, фамилии и отчества не знаю. Осмотрев тело, подоспевшие первыми отец и дворник увидели, что женщина, судя по размеру живота, должная скоро рожать, мертва. В голове несчастной, на виске, была дыра, через которую был виден мозг. Отец немедленно поспешил в участок, доложить о случившемся и позвать врача, а дворник побежал за помощью к проживавшей в доме купчихи Гиацинтовой докторице, княгине Анастасии Корсак, служившей акушеркой в церковной больнице. Когда отец вернулся, с ним уже были второй городовой и полицейский врач.

Отец сразу заметил, что тело женщины прикрыто драным пальто дворника, поднял его и увидел, что ее живот разрезан и младенца там уже нет. Ребенок, мальчик, обнаружился совершенно живым в квартире княгини, и это было настоящее чудо! Оказывается, пока отец бегал в околоток, акушерка успела провести операцию прямо под дождем на мостовой и спасти мальчика из мертвого тела матери. При осмотре тела отец случайно заметил на шее покойной серебряный кулон на цепочке и снял его. Внутри кулона находилась маленькая фотографическая карточка усатого мужчины со шрамом над левой бровью. Кулон он сдал в участок. В ту же ночь ребенок был привезен в больницу, а полиция города принялась разыскивать отца с фотографии или любых других родственников мальчика. Никто не сыскался, даже после подачи объявлений в газетах. А примерно через полтора месяца со дня того события отца вдруг лично вызвал сам обер-полицмейстер Санкт-Петербурга, генерал, сообщил что ввиду полной невозможности установления полицией родственников ребенка сироту решено отдать на усыновление той самой бездетной княгине Корсак, по ее просьбе. И со всех посвященных надо взять подписку о сохранении тайны усыновления. Чтобы мальчик никогда не узнал, как и у кого он родился, что княгиня на самом деле ему не родная мать и он у нее приемный сын. Отец, конечно, подписал бумагу, а как иначе, и вначале действительно молчал, как положено. Но после Великой Октябрьской революции, когда старую полицию разогнали, а в новую милицию его не взяли, отец долгое время не мог найти работу. Наша семья бедствовала, и если бы не моя мать, работавшая уборщицей трамваев в депо, мы, наверное, умерли бы тогда с голоду. Вот отец зимой 1918 года и решил пойти к бывшей княгине и потребовать у нее денег или драгоценностей за молчание. Дескать, данные старой власти письменно обещания хранить секрет утратили силу и теперь ему за длинный язык ничего не будет. И когда мальчик, которому тогда было три года, подрастет, он расскажет ему, как на самом деле случилось.