Дмитрий Стародубцев - Сильвин из Сильфона

Вот тогда-то, и это очень важно, Сильвин впервые в жизни, если не брать в расчет невинные эпизоды молодости, ощутил душный и щемящий аромат женского присутствия. Ее жгучие цветочные или фруктовые благоухания неделями не выветривались из комнаты, приглушая скорбный дух физиологии Сильвина и смрад гниения старых вещей. Он слышал рядом божественный, как геометрия галактики, тембр ее голоса с чудесным восточным акцентом. И эти случайные прикосновения… Фантастический дивиденд в его недееспособном положении.

Азиатка родилась далеко, за тысячи километров, и имела совершенно не произносимое для местной фонетики имя, поэтому, как и ее подруги, пользовалась соответствующим псевдонимом. Герман называл ее то Марго, то Лолитой, то Гюльчатай, а Сильвин величал Мармеладкой. Сначала он стеснялся, желая скорее избавиться от наваждения, сгорал от срамоты, когда она его переодевала в чистое или помогала Герману перебинтовывать, но постепенно привык и уже часами страдал в нестерпимом предвкушении ее прихода. Он лежал и представлял ее истинный запах, чистый, целомудренный, ассоциирующийся с мармеладом; представлял ее движения и манеры, фантазировал, что она скажет при встрече и что он ответит, рисовал невообразимые амурные картины, например, как он касается ее руки, трепетно перебирает ее драгоценные пальчики, словно подсчитывая, все ли на месте, и… и задыхался от счастья, когда слышал, как Герман стряхивает с двери многочисленные цепочки, впускает ее в квартиру и на пороге выговаривает ей что-то…

Сильвин едва ли различал лицо Мармеладки (у него по-прежнему не было очков), но он сразу решил, что она всепобеждающе красива, и водрузил ее на такой пьедестал, на котором могла находиться разве что его мать. Девушка в его безудержном воображении была ангелом, принцессой, несбыточной мечтой. От нее густыми волнами лучилось отдаленно знакомое материнское тепло, и Сильвин в ее присутствии чувствовал себя младенцем в колыбели. Впрочем, несмотря на все свои терзания, он понимал: теперь он Квазимодо, нищий умирающий рахит, а она, вся светящаяся молодостью и здоровьем, с мармеладным запахом горячей самочки, она не его масти и крови, она чужая, из совершенно другого мира — некоего заповедного дендрария.

Она постепенно привыкала к нему, а Сильвин к ней. Как-то она неудачно поправила ему одеяло и вдруг увидела то, что Сильвин трепетно скрывал все эти дни.

Мармеладка. Милый, какой у тебя маленький! А почему он синий?

Сильвин. Ты же знаешь, как меня избили.

Мармеладка. Ему, наверное, было больно?

Сильвин. Больно? Еще бы!

Мармеладка. А что ты им делаешь?

Сильвин. Справляю малую нужду.

Мармеладка. И все?

Сильвин. А что ж еще?

Мармеладка. Но ведь он предназначен еще для одного дела.

Сильвин. Верно. Но я вынужден признать, что это занятие мне знакомо исключительно понаслышке.

Мармеладка. Ты ни разу не был с женщиной?

Сильвин. Нет. Только мысленно.

Мармеладка. А хочешь попробовать?

Сильвин. Не знаю… Скорее вряд ли, чем да.

Мармеладка. Милый, не бойся, это кайфово!

Гипофиз зачесался, сердце захлебнулось адреналиновой волной. Искушение было ужасное, но еще сильнее был страх, и Сильвин долго противился, до тех пор, пока девушка в буквальном смысле не взяла все в свои руки. Он почти ничего не делал, только вяло сопротивлялся и завыл от ужаса, когда почувствовал эрекцию. Она все сделала сама: с легкостью опытной блудницы искусно изнасиловала его, а когда все кончилось, он отвернулся к стенке и стал грызть подушку, а она долго его утешала. Женщина отдается Дьяволу, когда Бог не желает иметь с ней дело.

Сильвин, к своему удивлению, а может быть и разочарованию (впрочем, ему было все равно), отнюдь не умирал — наоборот, поправлялся. Хотя внутренние боли по-прежнему пожирали его, не позволяя даже вздремнуть, раны затягивались, он вышел из прострации, стал вставать и обслуживать себя. Герман и его дружки-садисты, сталкиваясь с ним в коридоре или на кухне, смотрели на него, как на воскресшего, чувствовали себя неловко, смущенно переглядывались. (На самом деле альтруист Герман уже приобрел место на Старом кладбище, так что ждали только, когда Сильвин отмучается, а он — на тебе — выздоравливает, без стеснения ходит жутким призраком, облупленный, сине-красно-зеленый, словно пропущенный через мясорубку, и мистическим одноглазым взглядом ощупывает своих недавних мучителей). Необходимость в сторонней помощи отпала, и Мармеладка к неосознанному огорчению, но и невообразимому облегчению Сильвина, перестала приходить.

Когда боль немного отступила и Сильвин стал высыпаться, он заметил, что в его восприятии окружающего мира многое нешуточно переменилось. Задумавшись над этим, он с удвоенной чуткостью прислушался к своим ощущениям и вдруг осознал, что теперь слишком чувствителен к окружающему миру. Кое-что он подмечал и раньше, например, когда принюхивался к азиатке, легко вычленяя из душного облака искусственных ароматов ее природные запахи, различая в них десятки тончайших компонентов, происхождения которых почти не понимал, в том числе и главный — мармелад на языке, но проявилось это только сейчас, и прежде всего в том, что он приобрел способность необычайно остро слышать.

Герман не догадывался, но теперь любое сказанное им в пределах квартиры слово Сильвин прекрасно слышал, даже если не хотел и накрывал голову подушкой. Как-то Герман совещался на кухне под звон бутылок со своими подельниками, теми, которые принимали участие в избиении Сильвина. Сначала они обсуждали свой бизнес, полученные доходы и каких-то столичных, которые объявили им настоящую войну, но потом разговор зашел о соседе Германа. Многие высказались в том духе, что Герман зря пощадил ублюдка и что пока Сильвин не успел все растрепать, его следует добить, а труп отвезти в лес, облить химией и закопать. Добрый Герман бросился защищать Сильвина, с пеной у рта доказывал, что его жилец совсем неопасен, что они с ним обо всем договорились, так что бояться ну совершенно нечего. Однако друзья Германа продолжали настаивать на своем. Зачем Герману эта морока: ухаживать, лечить, к тому же денег за проживание он теперь никогда не заплатит, поскольку нетрудоспособен. Ты собираешься теперь всю жизнь ему памперсы менять и с ложечки кормить? Да ему самому будет только лучше, ведь именно этого он и хотел — умереть. Такчто можно считать это актом милосердия. Иразве не гуманно, Герман, избавлять общество от таких недоношенных? А если ты сам не можешь — мы все понимаем, не звери какие-нибудь — провернем дельце без тебя. Уезжай на пару дней, а вернешься в пустую и проветренную квартиру… После многочасовых пьяных препирательств Герман громко рыгнул пивными газами и утомленно согласился. Они решили в ближайшую субботу, ночью, осуществить свой благотворительный план и с тем расползлись.