Сергей Донской - Волки в погонах

Низкий гул двигателей захлебнулся. Дальше останки самолета падали совершенно беззвучно, хотя становилось их с каждой секундой все больше. Было тихо-тихо, пока эту противоестественную тишину не прорезал пронзительный голос девушки:

– Снимайте! Скорее снимайте!

– Да, – приговаривал мужчина. – Да, да.

На самом деле его одеревеневшие пальцы никак не могли взвести затвор фотоаппарата. Он просто стоял с отвисшей челюстью и наблюдал, как с задымленного неба летят вниз крутящиеся обломки. Летят прямо на него. Кажется, он даже слышал нарастающий свист всей этой груды металлолома. Более глупую смерть трудно было себе представить. Мужчина не желал умереть вот так – средь бела дня, прихлопнутый куском железа на солнечной поляне.

– А-а! – закричал он, приседая рядом с холмиком муравейника и прикрывая голову скрещенными руками.

А потом посыпались обломки. Они падали, падали… яростно шурша листвой… с остервенением впиваясь в землю… порождая оглушительные всплески в речке…

Это длилось невыносимо долго, и на протяжении всего этого времени мужчина не знал в точности, жив он еще или уже умер.

А когда он, наконец, отважился разомкнуть плотно смеженные веки, первое, что возникло перед его взглядом, это продолговатый тлеющий предмет, источающий смрадный дымок. До него было шага три, не больше, но мужчина не преодолел бы это расстояние даже под страхом смерти.

– Нога, – слабо сказал он.

– Подвернули? – спросила девушка, опасливо приоткрыв один глаз.

– Не моя нога, чужая. – Указав на дымящийся предмет пальцем, он уточнил: – Мужская.

Вот когда девушка испугалась по-настоящему и завизжала на всю округу. Даже последующий взрыв, от которого вздрогнула земля, не смог заглушить это пронзительное верещание. А дымящаяся нога в высоком ботинке с оторванной подошвой притягивала взгляд сильнее, чем грандиозный огненный столб, взметнувшийся в небо за лесом. Она была так близко. Рукой подать. Вокруг нее суетились возбужденные рыжие муравьи.

В следующий раз нужно держаться подальше от всяких аэродромов, подумал мужчина. Ну их к черту!

Это была его последняя связная мысль до того, как он потерял сознание и мягко обрушился на муравейник.

Москва со всеми мириадами своих огней погружалась в ночь, как исполинский «Титаник» в готовую поглотить его темную пучину.

Мрак стремительно затоплял город со всех сторон, пожирая за один присест тысячи светящихся окон на окраинах. Но чем ближе к центру, тем больше сопротивления оказывала каждая улица, каждый дом. С горем пополам перехлестнув через Садовое кольцо, темнота натолкнулась на такой плотный заслон света, что вынуждена была здесь рассеяться, расползаясь клочьями по дворам да закоулкам. Даже небо не пожелало окраситься над центром в черное, упрямо отражая неугасимое электрическое сияние, раскинувшееся под ним. Крошечные звезды завистливо смотрели на это буйство сверкающих внизу огней, понимая, что никому из здешних обитателей не интересно их слабое мерцание. Какие, на хрен, звезды, когда начинается яркая ночная жизнь!

С высоты казалось, что ущелья центральных улиц Москвы затоплены раскаленной лавой сплошного света. Сверкали на все лады фары бесконечного множества автомобилей, переливались огнями иллюминированные здания и витрины, горели подсвеченные деревья, полыхали всеми красками вывески и рекламные щиты.

Одна лишь бледная люминесцентная луна, скромно зависшая на краю небосклона, знала истинную цену этому буйству огней и красок. В действительности ночь все равно вступила в свои права – и на самых темных окраинах, и в ярко освещенном центре города. Луна, обладавшая способностью заглядывать в человеческие души, знала это наверняка. Самый непроглядный мрак скапливался по ночам именно в них, и близок был тот день, когда солнечным лучам окажется не под силу его рассеять.

Но беспечным гостям и жителям столицы было не до всезнающей луны. Они спешили перепробовать все, что на земле считалось радостями жизни. По ночам вокруг столько развлечений и соблазнов! Просто тьма-тьмущая! Хоть глаз выколи в этом райском саду наслаждений!

Знаменитая Тверская выглядела в этот поздний час почти такой же светлой и оживленной, как главный проспект любого провинциального города в разгар дня. Еще не так давно на этой улице и в примыкающем к ней Охотном ряду, напротив здания Государственной думы, по ночам вообще происходило настоящее столпотворение, но шеренги проституток уже перекочевали на другие улицы, подальше от избранников народа.

– Даже воздух стал чище, – с удовлетворением произнес один из них, отойдя от распахнутого окна. Это был депутат Шадура, глава думского комитета по чрезвычайным ситуациям, лидер парламентской фракции «Слово и дело». – Чувствуешь, как благоухают липы, Эдичка? – Шадура прикрыл глаза и благоговейно втянул носом воздух. – Благодать-то какая!

Свет в кабинете был погашен, и его рубашка маячила в темноте белым призрачным пятном. То, что расчувствовавшийся Шадура расхаживал по своему кабинету босиком и без штанов, почти не бросалось в глаза. Как и его не слишком уверенные движения.

– Закрыл бы лучше окно, – недовольно проворчал молодой брюнет, непринужденно развалившийся в депутатском кресле. Это его звали Эдичкой, и на Шадуру он поглядывал с явным неодобрением, как на токсикомана, нюхающего какую-то гадость. – Одна бензиновая вонь снаружи, и ничего больше, – продолжал капризничать он, брезгливо шевеля ноздрями.

– Знал бы ты, мальчик мой, что творилось здесь, когда под окнами ошивались путаны и их клиенты, – воскликнул Шадура, и не подумав выполнить просьбу собеседника.

– Путаны? А тебе до них какое дело? – Эдичка неожиданно рассмеялся.

Трезвый человек сразу насторожился бы, услышав этот сухой отрывистый смех, в котором веселья было не больше, чем в натужном кашле. Но Шадура если и выглядел совершенно трезвым, то только в собственных глазах.

– Во-первых, надоели все эти грязные инсинуации в прессе, – признался он, присаживаясь голой ляжкой на край стола. – Каждый борзописец считал своим долгом намекнуть, что соседство продажных девок с депутатами не случайно. Символику в этом они какую-то усматривали, видите ли! – Шадура негодующе покрутил головой.

– А во-вторых? – спросил Эдичка, думая о чем-то своем.

– А во-вторых, здесь было по ночам ни пройти, ни проехать. – Шадура снял через голову галстук, о котором вспомнил, когда узел слишком уж сильно врезался ему в шею. – От выхлопных газов голова просто раскалывалась. По вечерам приходилось сидеть в закупоренном кабинете. Машины подъезжают и отъезжают, подъезжают и отъезжают, – продолжал он, помогая себе размашистыми жестами. – Шум, гам. Кто-то гогочет, кто-то орет благим матом. А теперь… – Он опять с наслаждением втянул воздух, шумно выпустил его из носа и крякнул от избытка чувств: – Благодать, истинная благодать!