Сергей Донской - Жадный, плохой, злой

Его настойчивое попискивание еще больше подчеркивало всеобщее напряжение, незримо витавшее в беседке вперемешку со зноем и духотой. Дубов сопел и поглядывал на присутствующих взглядом дебошира, выискивающего любой незначительный повод, чтобы к кому-нибудь придраться. Референт Геша оставил в покое еще довольно высокую горку блинов, к которой теперь не решался прикоснуться, и делал вид, что тщательно промокает усишки салфеткой, хотя для этого было бы вполне достаточно провести под носом кончиком мизинца. Марк развернул свою лихую бейсболку козырьком вперед, пряча глаза. Я цедил остывший кофе и не оторвался от чашки, даже когда добрался почти до самой гущи, неприятно захрустевшей на зубах. Одна лишь Ириша держалась непринужденно.

– Не надо было вчера мешать все напитки подряд, вот и не было бы сегодня тошно, – нравоучительно сказала она, когда молчание сделалось невыносимым.

– Учить меня будешь! – буркнул Дубов, но уже только притворяясь разгневанным. Если Ириша бесспорно являлась папиной дочкой, то ему подходило определение «дочкин папа». С отвращением выцедив стакан томатного сока, он признал: – Вообще-то в чем-то ты права, Ириша. Перебрал я вчера. На гостя вот напрасно накинулся… Обижаешься на меня, писатель?

Поскольку мне на ум не пришло ничего, кроме классического «на дураков не обижаются», я предпочел промолчать.

– Ладно, не дуйся, – попросил Дубов, избегая встречаться со мной взглядом. – Без хорошей школы жизни в твоем деле никак. Горький вон тоже сначала свои университеты прошел, а потом уже стал известным писателем. Ты еще мне спасибо скажешь.

Референт Геша проворно закинул в рот неизвестно какой по счету блинчик и скептически хмыкнул. Это должно было означать, что он сильно сомневается как в моем таланте, так и в том, что я способен на чувство благодарности. С трудом удержавшись от желания отхлестать его по жирным щекам, я закурил и сказал Дубову:

– Вам бы не со мной возиться, а нанять творческую бригаду, как это сейчас принято. Месяц – и ваш заказ выполнен.

Он покачал головой:

– Мне не туфта коллективная нужна, а настоящая книга. Такая же жесткая и правдивая, как вся моя жизнь!

Теперь хмыкнул Марк, но тут же сделал вид, что подавился и закашлялся. Я участливо посмотрел на него, привстал и хлопнул между лопатками так, что его очечки, на этот раз зеленые, плюхнулись в тарелку с молочно-овсяной размазней под сюсюкающим названием «мюсли».

– Полегчало?

Он наградил меня злопамятным взглядом персидского кота, которого дернули за хвост, и опять уткнулся в свою тарелку. Наверное, обдумывал, как сподручнее начать спасательные работы по извлечению своих очков.

Предоставив Марку самостоятельно решать возникшую проблему, я обратился к его отцу:

– Послушайте, Владимир Феликсович… Язык у меня чересчур резкий для придворного биографа. Вам может не понравиться, как я опишу все это. – Моя рука сделала размашистый жест, охвативший обширную территорию загородной резиденции, включая наше застолье в затененной зеленью беседке и тоскливо маячащих поодаль охранников в одинаковых оливковых рубахах.

– Ты будешь писать так, чтобы мне понравилось! – отрезал Дубов. Заметив мою довольно кислую реакцию на его заявление, он смягчил тон: – Пойми, ты близок мне по духу, вот почему я выбрал тебя. Мне нравится твое отношение к инородцам, которые заполонили страну. Мы с тобой русские люди и вправе гордиться этим…

Дирижируя себе ложечкой, Дубов принялся развивать тему исконно русского патриотизма, но лекцию на тему «Гей, славяне» мне слушать совершенно не хотелось.

Лично я не собирался спасать Россию. Меня больше заботило, как выжить в ней самому. Да, случилось так, что я отправил на тот свет добрую треть армянского семейства, обосновавшегося под Курганском. Но это был никакой не национальный конфликт. Прямая угроза мне и моим близким – вот что заставило меня взяться за оружие. Точно так же я поступил бы в том случае, если бы моими врагами оказались братья славяне.

– …Понимаешь, что я имею в виду? – спросил Дубов так неожиданно, что я уронил столбик сигаретного пепла на джинсы.

Не имея ни малейшего понятия о том, что за утверждение мне нужно одобрить или отвергнуть, я наугад брякнул:

– Не очень. Во всяком случае, полной уверенности в этом у меня нет.

– Как? – опешил Дубов. – Что ты болтаешь, мальчишка? – Было заметно, что мой ответ задел его за живое.

На помощь мне пришла Ириша.

– Отец сказал, что Россия его Родина, – пояснила она, – а он Родину ни за что не продаст. Как и меня. – Закончив реплику, Ириша с любопытством уставилась на меня: мол, интересно посмотреть, как ты будешь выкручиваться.

Я впервые слышал, чтобы кто-то сравнивал Родину не с матерью, а с дочкой. Можно было бы сильно поспорить с этим утверждением, но насупившийся Дубов, раздувший ноздри до отказа, не казался мне подходящим собеседником для диспута подобного рода. Утопив свой окурок в кофейной жиже, я значительно произнес:

– Я имею в виду, что вашу фразу можно было бы использовать в качестве эпиграфа к книге, но пока что я не уверен. Возможно, лучше подобрать какое-нибудь более пространное высказывание.

– А! – успокоился Дубов. – Согласен. За высказываниями задержки не будет, можешь не сомневаться!

Я и не сомневался. Когда этот человек заводил свои пылкие речи, он так и сыпал эффектными выражениями, одно крылатее другого. Все это было бесконечным цитированием самого себя, любимого, поэтому не требовало большой эрудиции.

Он уже открыл рот, чтобы порадовать меня очередным афоризмом, когда в пиджаке за его спиной опять призывно заверещал телефон.

– И такая дребедень целый день, – продекламировал Дубов с кривой улыбкой. – То тюлень позвонит, то олень.

Оказывается, он знал наизусть не только себя, русского классика номер один, но также детских поэтов. И при этом поглядывал на меня: не пропустил ли я мимо ушей его остроумную реплику?

Трубка захлебнулась на пятом звонке, а потом опять завела прежнюю писклявую шарманку. Тирли-тирли… Тирли-тирли…

– Задолбали! – раздраженно произнес Дубов, которому телефон мешал собраться с мыслями. – Ни минуты покоя.

Мне вдруг стало не по себе. Накрытый стол и люди, собравшиеся за ним, показались мне порождением сна, причем смутно знакомого. Проблески солнца сквозь темную зелень беседки, застывшие вокруг лица, даже фарфоровая чашка с окурком, стоявшая передо мной, все это мне уже когда-то снилось и являлось лишь прелюдией к надвигающемуся кошмару.

Звуки сделались необычайно отчетливыми: звяканье чайной ложечки в чьей-то чашке, далекие переругивающиеся голоса, монотонные телефонные звонки.

Тирли-тирли! Тирли-тирли!!! Все громче, все настойчивее.