Сергей Донской - Жадный, плохой, злой

Это было произнесено так зловеще, что мне опять невольно представился буревестник, черной молнии подобный. Чтобы не затрагивать скользкую тему, я участливо поинтересовался:

– Как прошли похороны Марка?

– О, на высшем уровне!.. – оживился Дубов. Он принялся с пылом рассказывать о настоящем почетном карауле у гроба, о пышном отпевании, о море живых цветов и венков, а также о малом симфоническом оркестре, закупленном в полном составе, хотя и без одной занемогшей валторны.

Я слушал его краем уха, кивал, а сам смотрел по сторонам, дивясь тому, что не вижу перед собой ни одной примелькавшейся оливковой рубахи, зато вокруг наблюдается изрядное количество внушительных ребяток, рассредоточившихся по всей территории. Три иномарки, замершие в отдалении, подсказывали мне, что вооруженных людей вокруг Дубова собралось столько, что он может по пьяни объявить войну какому-нибудь Лихтенштейну.

Кажется, пока я спал, опереточная обстановка в доме сменилась совсем иной, предгрозовой. Дубов таки готовился накликать бурю. И меня осенила внезапная догадка.

– Бог с ней, с валторной! – сказал я успокаивающим тоном. – Она, как говорится, не первая скрипка в оркестре. Вы лучше вот что мне скажите, Владимир Феликсович… Насчет неизлечимого рака вы ведь мне солгали?

– Я никогда не лгу! – соврал он, не сморгнув и глазом.

– Тогда преувеличили, – не стал настаивать я на прежней формулировке. – Просто раздули из какого-нибудь плохонького гастрита целую злокачественную опухоль. Было дело?

Он долго пялился на меня с подозрительностью милиционера, знатно отметившего свой профессиональный праздник, прежде чем поинтересовался:

– Откуда тебе это известно?

На нас были устремлены сразу четыре пары черных очков и три пары еще более проницательных женских глаз, поэтому я перешел на драматический полушепот:

– Интуиция, Владимир Феликсович. Смертельно больные люди так себя не ведут.

– Как так? – Он прищурился.

Неужели думал, что я брякну что-нибудь осуждающее по поводу его непрекращающегося пьяного свинства? Тонко улыбнувшись, я сказал:

– Вы энергичны, полны планов. Ни уныния на лице, ни сгорбленной спины. Такому только жить и жить.

– Жить и жить! – подхватил Дубов с упоением. Мое утверждение понравилось ему настолько, что он решил немножко со мной пооткровенничать: – Теперь можно сказать тебе правду, писатель. Рак я действительно придумал. – Он подмигнул мне зачем-то сразу обоими глазами.

– А я понадобился вам в качестве подсадной утки, так? – кисло улыбнулся я.

– Подсадная утка? – Дубов засмеялся. – Что-то в этом роде, писатель. Твое присутствие помогло мне разворошить муравейник и выявить врагов. Они себя выдали, когда решили, что им надо спешить. Так что со своей задачей ты справился, вполне. Я знаю всех этих мерзавцев пофамильно. Маски сброшены! – Дубов хлопнул меня по плечу и от этого порывистого движения едва устоял на ногах, что не помешало ему строго предупредить: – Но наш договор насчет книги остается в силе, писатель. Десять тысяч я тебе, конечно не заплачу, но на штуку можешь рассчитывать твердо, это я тебе обещаю. Слово офицера!

Заключительную фразу он произнес уже держась за меня, как за вовремя подвернувшийся фонарный столб. Заметив непорядок, две пиджачные пары стремительно приблизились к боссу и обступили его, готовясь поддержать нетвердо стоящее на ногах тело.

– Где мои красотулечки? – внезапно всполошился Дубов, вертя головой по сторонам. Он успокоился, как только обе незнакомки помахали ему руками, и признался мне с хмельной бравадой: – Это балерины, писатель, самые настоящие. Сисечки как у четырнадцатилетних. Та-та-ти-та-та… – После короткой музыкальной паузы Дубов прерывисто вздохнул: – Они бегали на цыпочках вокруг гроба Марка и усыпали его розами… Я свинья, конечно. Не надо было привозить их сюда…

– Пойдем, папа, – строго сказала приблизившаяся Ириша. – Тебе нужно отдохнуть.

– Да! – Он энергично кивнул. – Я непременно должен немного поспать, забыться… А вечером помянем Марка, писатель. – Он без всякой на то нужды погрозил мне пальцем. – По-настоящему помянем, по-русски! Все эти официальные фуршеты не по мне.

– Тебе и фуршета вполне хватило, папа. – Ириша досадливо закусила губу.

– Не твое дело! – крикнул он через плечо, вежливо сопровождаемый охранниками вверх по ступеням. – Я сказал, что будут поминки, значит, будут поминки!

– Лично я там присутствовать не собираюсь! – крикнула Ириша, топнув ногой.

– Без тебя обойдусь. Со мной вот писатель посидит, козочки эти балетные… Деву-у-ли! Прошу следовать за мной. На цыпочках, на цыпочках, милые! Хо-хо-хо!..

Когда мы с Иришей остались на солнцепеке одни, я взял ее за запястье, чтобы не дать поспешно уйти, и спросил:

– Что за странная идея насчет укола?

– Отпусти меня. – Она смотрела не на меня, а на мою тень у себя под ногами. Так было проще. Тень не обладала глазами.

– Зачем ты это сделала, Ириша? – настаивал я.

– Чтобы ты не рвался в комнату Натали, – буркнула она сердито.

– Но я по-прежнему туда стремлюсь. Всей душой.

– И совершенно напрасно. Нет там кассеты. Ты ведь ее ищешь?

– Так ты знала? – опешил я.

– Тоже мне, военная тайна! – Она фыркнула.

– Но…

– Все! Сейчас я не могу сказать тебе больше, чем уже сказала. Поговорим ночью. Я приду к тебе, жди.

С этими словами она ловко вырвала руку и быстро пошла к двери, не оглянувшись на меня ни разу. Почему-то я поверил, что на этот раз она меня не обманывает. Но вместе с тем во мне росла уверенность, что ночью я ее в своей комнате не увижу. Пытаясь как-то увязать две эти противоречивые мысли, я еще долго стоял на месте.

В импровизированном очаге пылало пламя, которое выглядело значительно бледнее, чем совершенно фантастический закат, расцветивший небо и далекие облака. Никакой «Кодак» не смог бы передать разнообразие красок и оттенков, щедро выплеснутых природой на гигантский холст, раскинувшийся от горизонта до горизонта, насколько хватал глаз. Когда я смотрел на это удивительное небо, у меня захватывало дух от восторга. А когда я пытался вообразить, сколько закатов отпылало над землей до моего рождения и сколько их еще будет после моего исчезновения, я чувствовал себя маленьким мальчиком, пытающимся разгадать смысл вечности и бесконечности. Взрослому человеку лучше не задаваться этими вопросами слишком серьезно, иначе можно запросто сойти с ума. От созерцания одного-единственного величавого заката и сознания своей ничтожности в сравнении с ним.

Всякий раз, переводя взгляд с небес на публику, собравшуюся передо мной, я все сильнее и сильнее подозревал, что мир и населяющих его людей придумали два совершенно незнакомых друг с другом создателя.