Сергей Донской - Жадный, плохой, злой

Потом я упал на опрокинувшегося навзничь Душмана, а когда выдернул обломок шпаги и склонился над ним, его глаза были мокрыми от слез.

– Ай! – коротко взвизгивал за моей спиной женский голос. – Ай!

– Оставь его, писатель! – Это потребовал Дубов, но приближаться ко мне не спешил. Никто не спешил этого делать.

– Письмо! – тихо потребовал я, занося обломок окровавленной стали.

– Я его сжег! Сжег! – Душман выкрикивал это, как спасительное заклинание.

– Молодец, – сказал я и дважды ударил его в горло, заросшее жесткими черными волосами.

Перед смертью он попытался протестующе качнуть головой: не надо. Но клинок, пригвоздивший его к земле, не позволил ему даже такую малость.

Когда я выпрямился и, пошатываясь, побрел прочь, те, кто остался за моей спиной, переговаривались исключительно шепотом.

Попойка на лужайке перед домом заглохла как-то сама собой, пока один из дубовских охранников деловито обрабатывал мою рану и перебинтовывал ее с таким видом, словно возился не с плечом живого человека, а с забарахлившим двигателем автомобиля. Чужого автомобиля и совершенно бесплатно. Поэтому при каждом прикосновении его пальцев мне представлялись пассатижи.

– Не туго? – осведомился он, закончив перевязку.

– По-моему, туговато, – поморщился я, пошевелив рукой.

– Терпи. – Он пожал плечами. – Перевязывать заново не собираюсь.

– До свадьбы заживет? – спросил я, когда братишка милосердия собрался уходить.

– Да хоть прямо сейчас женись, – усмехнулся он. – Кость не задета, а мягкие ткани можно протыкать хоть каждый день. Без особого вреда для здоровья.

– Спасибо на добром слове.

Оставшись один, я выключил свет и прошелся по комнате, пробуя пострадавшую руку на гибкость и прочность. В принципе моя правая конечность вполне годилась для несложных автоматических движений. Я наспех прикинул свои дальнейшие действия в сложившейся ситуации.

Отчего-то мне казалось, что Ириша не навестит меня нынешней ночью. Цитата из устного творчества покойного Душмана гласила: «Я ведь на корт ее пригласил не в теннис играть и не раком пялиться…» Когда он произносил эти слова, тон его был язвительным, а запах бензина, исходивший от него, – едким. И еще он обмолвился, что Ириша отмалчивалась до последнего. Чем больше я думал об этом, тем сильнее подозревал, что Ириша так и осталась отмалчиваться на корте, где у нее состоялось свидание с Душманом, надо полагать, последнее и не самое радостное в ее жизни.

Единственное, что плохо вписывалось в эту версию: злополучная видеокассета. Если Ириша подверглась допросу с пристрастием, то как ей удалось умолчать о том, что искомая вещь находится у нее? Ответ напрашивался невеселый: девушка умерла до того, как успела рассказать все. Душман или перестарался с пытками, или прикончил ее раньше времени, торопясь скрыться с места убийства.

Он ведь не зря предлагал мне бежать вместе. Расправился с бывшей подельницей и, разумеется, не хотел дожидаться, пока об этом узнает ее отец. Дубов не слишком убивался по поводу гибели сына-педераста, но дочь он обожал, и в случае ее смерти его гнев должен быть страшен. Причем главным кандидатом в подозреваемые снова оказывался я, поскольку наши тесные отношения с Иришей не являлись секретом для Дубова.

Вот и выходило, что еще до рассвета я должен испариться из родового поместья Дубовых, если не хотел остаться здесь навсегда – в качестве призрака, пугающего по ночам новых постояльцев, волей или неволей очутившихся на моем месте. Это занятие было не по мне, и я твердо полагал, что умирать мне рановато.

Бежать мне предстояло через темный парк, который вряд ли патрулировался по ночам. Я хотел обязательно завернуть на корт, чтобы поискать там следы, подтверждающие мои мрачные предположения. Такую крупную девушку, как Ириша, спрятать не так-то просто. Учитывая, что Душман очень спешил, он не стал бы церемониться с ее телом. Он и с живой Иришей не церемонился. Когда я подумал об этом, я пожалел, что не пригвоздил его к земле еще пару раз. И это несмотря на то что после всего случившегося я должен был испытывать к Ирише не жалость, а совершенно противоположные чувства. Она завладела кассетой, за которой я охотился, она на сутки вывела меня из строя коварным уколом, она сообщила Душману, где искать мою семью. Но все равно ненавидеть ее у меня не получалось, а может быть, я не слишком старался.

Усевшись у открытого окна, я долго наблюдал за территорией возле дома, отделенной от сплошной темноты стараниями прожекторов и светом, падающим из верхних окон. Охранники расположились в одном из автомобилей, стоящих неподалеку от входа. Время от времени там перемигивались сигаретные огоньки. Часы показывали половину второго, когда я убедился, что обнаруженный мною пост – единственный.

Я достал из ящика стола металлическую скрепку, выгнул ее на манер большой дамской шпильки и для надежности насадил на нее обычный резиновый ластик, обнаруженный среди прочей канцелярской ерунды. Держась за резинку, сдвинутую на середину проволочной загогулины, я сунул оба ее конца в отверстие электрической розетки. Голубые искры оповестили меня своим радостным потрескиванием о том, что короткое замыкание совершилось. Да будет тьма!

Я парашютистом вывалился в открытое окно и, стараясь не обращать внимания на ноющую руку, поспешил на четвереньках за ближайшую елочку на газоне. Наверху раздавались встревоженные голоса, из патрульной машины выбрались две мужские фигуры и, доставая на ходу пистолеты, направились к входу в здание. Суета продолжалась недолго, но этого времени мне вполне хватило на несколько перебежек вдоль стены, и, когда охранники двинулись обратно, я уже перемахнул через стриженые кусты, за которыми чувствовал себя в полной безопасности.

Приглушенно хлопнули закрывшиеся дверцы автомобиля. Ощупав повязку на плече, изрядно пропитавшуюся кровью, я бесшумно двинулся дальше. В темноте заливались на все голоса сверчки, им надрывно вторил сводный лягушачий хор, комарье приветствовало мое появление беспрестанным зудением то над одним ухом, то над другим. Пресловутая ночная жизнь кипела вовсю.

Дальние деревья казались на фоне более светлого неба плоскими черными декорациями, зато ближние, громоздясь вокруг бесформенными пятнами, считали своим долгом совать мне ветки в лицо, чем неожиданнее, тем лучше. Если бы не лунный свет, мне очень скоро пришлось бы продолжать путешествие вслепую, потому что острых сучков в парке насчитывалось невероятное множество, а глаз у меня было только два.

Дважды из-под самых моих ног вырывались какие-то зверьки, словно специально дожидаясь того момента, когда я окажусь совсем рядом, чтобы посильнее меня ошарашить. Один раз высветила на меня свои глазищи одичавшая кошка, хрипло взвывшая, прежде чем уступить мне дорогу. Больше никакие неожиданности меня в ночном парке не подстерегали. До того самого момента, когда ноги вынесли меня на пустынный теннисный корт.