Александр Лукин - Сотрудник ЧК

Пока шло следствие по делу шпионского подполья, Алексей только раз встретился со своим зятем. Это случилось в первые дни по его возвращении из Степино.

Дело вел Величко. Глущенко вначале запирался, хотел выдать себя за беженца из-под Киева, осевшего на хозяйство в Таврической губернии. Тогда Величко вызвал Алексея. Не подготовленный к встрече с ним Глущенко был так ошарашен, что щекастое лицо его в один миг обмякло и сморщилось, как матерчатый кулек, из которого разом вытряхнули содержимое.

– Знаете этого человека? – спросил Величко.

Глущенко затряс головой:

– Не… нет, откуда же?.. Не ведаю, кто такой!..

– Не узнаешь? – сказал Алексей, подходя ближе. – А ты лучше посмотри, небось не чужие! Ну, узнал?.. Это, товарищ Величко, муж моей сестры, Глущенко Павел Никодимович. По показанию Федосовой – украинский националист, был членом повстанкома под Екатеринославом в прошлом году… А раньше служил приказчиком по готовому платью. К немцам подмазывался… У Маркова связным был, держал на хуторе явку. Это он адскую машину доставил Федосовой – я сам видел…

Величко занес показания Алексея в протокол.

– Ну как, будете признаваться теперь? – спросил он Глущенко.

Тот беззвучно хлопнул губами.

– Подпишись, Михалев, – сказал Величко. Алексей взял ручку, наклонился над столом. Тогда Глущенко наконец приглушенно проговорил:

– Алексей… Леша… Что же ты? Родного-то человека… Ведь так ждали тебя…

В кулаке Алексея хрустнула сломанная ручка.

– Родного?.. Контра ты! Вот я тебе покажу родного!

– Эй, эй! – крикнул Величко. – Не забываться!

Трясущимися руками, едва владея собой, поставил Алексей свою подпись и выскочил из комнаты…

А через два дня Величко пришел к нему, помялся и сказал, глядя в угол на запыленный штабель вороньковских книг:

– Там у меня сестра твоя сидит, зайди… – и, помолчав, добавил, точно преодолевая неловкость: – Между прочим, опроси, может, она знает чего.

…Постарела Катя. Появилась у нее рыхлая нездоровая полнота, в глазах дневало какое-то беспомощное покорное выражение, вокруг рта лежали привычные скорбные складочки. Увидев эти несчастные глаза и складочки у рта, Алексей почувствовал одновременно и жалость к сестре, и облегчение. В глубине души он опасался, что жизнь с Глущенко не прошла бесследно для слабой, податливой Екатерины, что и ее, дочь красного командира и большевика, он сумел обратить в свою поганую веру. Затравленные глаза сестры яснее слов говорили о том, как ей далась жизнь с мужем: жила как живется, плакала, подчинялась, не вдумываясь в происходящее вокруг нее. Было в ней что-то отупелое, усталое, какая-то забитость и тоска. Даже сидела она по-новому, приниженно горбясь, сложив на коленях большие потрескавшиеся руки, одетая в поношенную старушечью накидку.

Трудно сказать, чего было больше в их встрече – горечи или радости.

Выплакавшись, Катя рассказала, что четыре месяца назад первый раз получила весточку от отца – он был в Сибири, воевал там с Колчаком, все спрашивал, где Алексей, только она не ответила: Глущенко не позволил.

– Как же это! Адрес-то хоть помнишь?

– Забыла, Лешенька! Паша письмо разорвал, он ведь папу никогда не любил.

Ну что с нею делать! Ладно уж: знать, что отец жив, и то хорошо!

– Леша, а ты что… чекист?

– Чекист.

Катя посмотрела на него со страхом, который в ней, жене Глущенко, вызывало это слово. Потом спросила:

– А что же с ним будет, с Пашей?

– О нем забудь, – отводя глаза, сказал Алексей. И обнял зарыдавшую сестру: – Ну, брось, брось!.. Какой он тебе был муж! Тиранил он тебя. Теперь вместе будем жить, в Херсоне… Мне вот, наверно, комнату дадут. Папу найдем. Ну прошу, не плачь!

– Повидать бы… его… хоть!.. – сквозь рыдания выговорила она.

– Не к чему. Сразу надо отрезать. Ну брось, Катенька, сестренка!

Ни о чем он ее, конечно, расспрашивать не стал. Только позже окольными вопросами выяснил, что на хуторе, за свинарником, есть погребок – в нем Глущенко прятал какие-то ящики, которые привозили ему издалека…

Через четыре дня на хутор был отправлен чекистский наряд, и Катя уехала с ним. Сказала, что за вещами. Обратно она не вернулась. Прислала записку:

«Дорогой братик Лешенька, не сердись на меня, поживу пока здесь. Поплачу одна. Хозяйство тоже не бросишь. Ты уж не сердись, родненький мой!..»

Честно говоря, Алексей был даже рад этому: он отвык от сестры. Ее непрерывные слезы, жалобы на его бессердечность, просьбы помочь мужу и вызволить его из беды и полное непонимание того, чем жил Алексей, – все это отделяло его от Катерины, вызывало подчас недоброе раздражение, к которому примешивалась еще и обида за то, что она не сохранила отцовский адрес. Для Алексея это было хуже, чем предательство.

Чекисты привезли с хутора три ящика с боеприпасами…

В день отъезда Екатерины у председателя ЧК состоялось очередное оперативное совещание. Когда оно кончилось. Брокман задержал Алексея.

– Отправил сестру? – спросил он.

– Отправил.

– Посиди. Давненько я с тобой не беседовал. – Брокман сел за стол и, набивая трубочку, спросил: – Что у вас там вышло с Илларионовым?

Алексей давно ожидал этого разговора.

– Не сработались, – сказал он угрюмо.

– А кто виноват?

– Вам видней. Может, и я. Он начальник, я – подчиненный…

– Мг-м, значит, ты, – точно взвешивая его слова, повторил Брокман.

Он прикурил и, попыхивая дымком, заметил вскользь:

– Быстро ошибки признаешь… А скажи, если бы было по-илларионовски, ушел бы Крученый или нет?

– Может, и не ушел бы…

– Та-ак. – Брокман, все еще заметно прихрамывая, подошел к окну, прислонился к подоконнику. – Странно, – проговорил он. – Невеселая картина. Я вот заметил: когда человек слишком быстро признает свои ошибки, это либо трус, либо предатель. Сиди! – прикрикнул он на вскочившего Алексея. – Получай, что заслужил! И без истерик мне тут! – добавил он, хотя Алексей не проронил ни одного слова.

Алексей опустился на стул и так закусил губу, что почувствовал во рту солоноватый привкус крови.

«Так и надо! – подумал он. – Так и надо!..»

Брокман молчал долго, очень долго, и грозным казалось Алексею это молчание. Он даже вздрогнул, когда председатель ЧК вдруг засмеялся. Да, Брокман засмеялся, негромко, неумело, будто покашливая.

– Чудак ты, парень! – проговорил он. – Его тут оговаривают, а он туда же! Виноват, раскаялся!.. Ты каяться не спеши! Докажи, объясни, какие у тебя были планы! Ошибиться – не беда… если ты честный человек. Конечно, упустил Крученого – что ж хорошего. Напутал кое-где, не использовал всех возможностей – тоже есть. Но все-таки сделал порядочно, так и скажи!.. А Воронько – большая потеря. Прозрачной души был человек. Большая потеря… – Он помолчал, приспуская брови на глаза. – Надежней трудно найти. Книги любил… Мечтал после войны учителем стать. Образования у него никакого, говорил, учиться будет. А ведь ему за сорок… – Брокман подошел, прямо посмотрел Алексею в глаза. – Ладно, Михалев, иди, работай. А насчет сестры не беспокойся, это ничего…