Сергей Зверев - Бастион: Ответный удар

Рука опять потянулась к бутылке. Надо же – никогда не пила виски, а тут вдруг приспособилась. Это все Андрей Васильевич – алкоголик старый. Он только и делает, что пьет. Я отвинтила пробку, в три приема втянула остатки и запнула бутылку под стол. Голова поплыла. Холосо-о… Я нажала «обратную» клавишу, достучалась до цифры «40», подперла подбородок кулачком и печально уставилась на суховатую тетку с невыразительными гляделками, которая мне ровным счетом никого не напоминала. Рацион тетки определенно страдал нехваткой витаминов. Бедненькая. Ик…

Хлопнула дверь в избу. Я вздрогнула, потом сообразила и залилась пьяненьким смешком. На порог ввалился Андрей Васильевич – вылитый бомжарик с теплотрассы.

«Юстас – Алексу: вам присвоено звание полковника – разрешаем расслабиться…» Сценка из анекдота. На голове – вязаная шапчонка с помпоном, на широкой груди – рыбачий свитер, пахнущий отходами моря, ниже – брюки клеш, в одной руке почему-то обглоданная клюшка для гольфа, в другой – емкость «ноль-пять». Сам небрит, как геолог, нестрижен, поддат. Разглядев меня за компьютерным столиком, разулыбался, забросил клюшку в угол и завальсировал в мою сторону. Я успела подставить ему стул. Он упал и стал отвинчивать пробку с емкости.

– Быть или не быть, товарищ? – хотя мог бы и не спрашивать.

– Я уже не могу… – пробормотала я. – Ч-честное слово, Андрей Васильевич…

– Все не могут, – парировал мой «ангел» и с подозрением поднес горлышко к носу. Из бутылки тянуло чем-то странным. Возможно, сей «продакт» и котировался в определенных кругах французского общества, но у тонких ценителей азиатского происхождения вызывал только тошноту…

– Фу, – поморщилась я. – Бормотуха какая-то…

– Действительно, параша, – согласился Андрей Васильевич. Минутку подумал, потом встал и полез на верхнюю полку буфета за стаканами. Правильно. Сначала и прежде всего – дегустация. А за ней – тайная вечеря… Это рецидив. А намедни мы с ним нализались вообще по-черному. Совок непобедим – вместо того, чтобы посидеть в ресторане и чинно отметить великие победы в компании местных бюргеров, мы окунулись в разгул. Рестораном стало наше бревенчатое шале на сваях, самобранкой – пожелтевшая от старости «Монд», а бизнес-ланчем (комплексным обедом) – бутылка водки «Конь рыжий» (RYZZY KON) и маринованные анчоусы, купленные в супермаркете на Моржерон. Закрытая вечеринка. «Душа поет, Дина Александровна, – признался Романчук, разливая водку в пирамидальные стаканы (граненые, обыскались, не нашли). – Давайте, за победу. Ведь придет он, этот день – «долгожданный, зоревой» – как вы думаете?»… Я думала только о том, что почти никогда не пила водку… Впрочем, после второго стакана я об этом уже не думала. Опьянение пришло, как инфаркт. Мы чего-то вытворяли в четырех стенах – уму непостижимо. Потом Андрею Васильевичу приспичило догнаться. Я отметила свежий запах сосен, звездное небо над головой… Он меня куда-то тащил по пригородам Гренобля – по темным аллеям, вдоль одноэтажных домишек… Помню ночной супермаркет и Андрея Васильевича, предъявляющего испуганной продавщице какие-то «корочки». «Рашен информал киллерз, мадемуазель… Водка на букву «ры». Крупный калибр… Честь имею…» Он пытался откозырять на польский манер, но попадал почему-то в ухо. И французский его был лишь пьяной пародией на английский. «К-конь рыжий… – пыталась я перевести (в принципе я полиглотка). – Н-ну, Б-борис Савинков, понимаете? Б-белое движение, нет?.. Ну какая вы бестолковая, мамзель, право слово…» На обратном пути Романчука окончательно развезло. «Катюша, Катюша, взлети выше солнца!..» – ревел он, сотрясая зычным баритоном обывательский сон Гренобля. Сам при этом качался, как маятник, и мне приходилось вести его закоулками, дабы не замели местные «ажаны». «Конец войне, Дина Александровна! – шумел он и отчаянно норовил упасть. – Так наполним музыкой сердца! И дай нам бог обрести свою страну! Да не эту убогую… как ее?..» – «Францию», – подсказывала я. «Францию! – орал он и пинал все встречные урны и заборы. – А свою страну, где мы родились и, дай нам бог, умрем!..» Потом его потянуло в сторону. То ли захотел срезать, то ли отчистить кому-то «фэйс». «О, какая тьма непробля… непроглядная… – сказал он уважительно и полез через встречный забор. – Пойдем, дорогая, здесь ближе…» Через минуту из чужого сада раздались крики, собачий лай. Ну понятно: куда конь с копытом, туда и рак с клешней – я забралась на ограду, как корова на забор, и уселась, свесив ножки, – эдакая Маша с Уралмаша. Андрей Васильевич чего-то орал, я болела за него, в итоге упала – прямо в кусты. «У-у, мироеды… – Он выдрал меня из зарослей и водворил обратно, а потом и сам перелез – весь какой-то помятый и без рукава. – Я выразил им свою вербальную ноту, Дина Александровна – за их жадность, глупость, конформизм и мещанство… Фу на них». Потом мы опять где-то колобродили, хором распевая: «Подари мне, сокол, на прощанье саблю, кроме сабли вострой, пулю подари!..» Проспали мы после этого разгула сутки с хвостиком, а проснулись на одной подушке – не в полицейском участке, что было бы справедливо, а в своем временном прибежище в переулке Пале-Жюстер.

– С ума сойти, – пробормотал Андрей Васильевич, протирая глаза.

Я поцеловала его. Он, чуть-чуть растерянно, – меня.

– Это была прекрасная ночь, – предположил он с каким-то сомнением.

– Конечно, – подтвердила я. – Ужасное падение нравов. Жаль, ничего не помню.

– А я помню. Вы занимались со мной любовью, а сами думали о своем Пашеньке. Вы так и твердили: Пашенька мой, Пашенька, я о тебе и думаю, свет ты моих очей и птичка на ветвях моей души, как же я тебя ждала… Между прочим, меня зовут Андрей.

– Васильевич, – я почувствовала румянец на лице. – Хорошо, Андрей Васильевич, я тоже кое-что помню… Я проснулась под утро от вашего лебединого крика. Вы метались по кровати и настырно звали свою Алену… Вы ее канонизировали, не так ли, Андрей Васильевич?

Мы оба помрачнели и отвернулись друг от друга. Но жить-то надо. По мере тиканья секундной стрелки на руке Романчука мы оттаивали и через несколько минут повернулись одновременно. Собутыльник и соблазнитель улыбался.

– А я в Россию хочу, – заявила я, шмыгая носом.

– Вы счастливая, – его улыбочка сделалась грустноватой. – Разумеется, вы его не найдете в тамошней неразберихе, и неизвестно, жив ли он. Но, по крайней мере, вам есть во что верить.

Это прекрасно, когда человек тебя понимает. И не лезет с глупыми предложениями. Нам никогда не слиться в экстазе – это понимали и он, и я. Каждый из нас останется для другого человеком номер два. И никогда не перейдет рубеж, воздвигнутый монументально. Мне не побороть тот день… осень, когда Туманов ворвался в мою квартиру, злой, как псина, и я чуть не задохнулась от ужасных предчувствий… В эвакуацию! В крысы тыловые! За четыре года он не написал ни одного письма. Лишь однажды – года полтора тому назад – связник, которому я выдавала материалы, передал весточку «с того света»: жив, мол, твой миленок, жив. И весьма неплохо здравствует. Сыт, обут, упитан. А главное, на свободе, чего и всем желает… Помню, в тот вечер я крепко напилась, а утром продолжила, отложив текущие дела. По тем временам это было событие – о-го-го. Меня еще не расстреливали, не выворачивали пятки, не взрывали вместе с домом и целой кучей невинных мужиков. А потом вдруг начали. Страшно вспомнить… Андрей Васильевич увозил меня из Ческе-Будейовице какими-то окольными сельскими тропами, мимо прилизанных полей, игрушечных крестьян в чистой одежде, мимо разноцветных деревень. Я была опустошенная физически и морально – с тем же успехом он мог везти мешок отрубей.