Стивен Хантер - 47-й самурай

Через неделю его раны осмотрели и перебинтовали, ему дали новую порцию антибиотиков и болеутоляющих, после чего объявили, что он годен к дальнему перелету. Ему принесли новый костюм и подложный паспорт на имя Томаса Ли.

— Ганни, нам сказали, что, когда вы прилетите в Лос-Анджелес, вас встретит человек из госдепа. Он попросит отдать этот паспорт, который затем исчезнет. Я в этих делах ничего не смыслю, но нам сказали, что этот Томас Ли также исчезнет.

— И кто вам это сказал?

— О, сами знаете. Ребята в костюмах. Больше я ничего не могу добавить.

— Я тебя понял, сынок.

Одевшись, Боб собрал свои скудные пожитки: паспорт, билет на самолет, вылетающий в семь вечера, и больше ничего. Ключей от мотоцикла не было. Впрочем, это не имело значения.

Больница настояла на кресле-каталке. Один из фельдшеров докатил Боба до микроавтобуса без каких-либо надписей. На улице уже покусывал морозец. В Бойсе такая погода стоит в январе. Боб медленно перебрался в микроавтобус, опираясь на здоровую руку и здоровую ногу.

— Вы все поняли, ганни?

— Достаточно, чтобы вернуться домой.

— Что ж, трогаемся. Времени у нас в обрез.

Всю долгую дорогу до аэропорта Нарита никто не разговаривал. По сути дела, Боба уже второй раз выдворяли из Японии, и он понимал: надо радоваться, что он не попал в тюрьму. Запруженные городские улицы, тесные жилые кварталы, многоуровневые развязки, притоны продажной любви, шоссе — все мелькнуло мимо, и наконец через два часа впереди показалось невысокое обтекаемое здание терминала номер два международного аэропорта Нарита.

Микроавтобус остановился, и Боб вышел. Следом за ним вышел один из фельдшеров.

— Бен припаркует машину и присоединится к нам. Надеюсь, вы ничего не имеете против, но мы должны оставаться с вами до тех пор, пока вы не пройдете через предпосадочный контроль.

— Разумеется, каждый должен выполнять свое дело.

Все прошло гладко. Боб прошел через просторный серый зал международных вылетов, зарегистрировался на рейс, предъявил паспорт, получил посадочный талон — отлично, отлично, он летит первым классом, совсем неплохо, — и ребята проводили его до контроля.

— С этим всегда бывает головная боль, — объяснил Боб. — У меня стальное бедро, так что начинают трезвонить все колокола.

— Никаких проблем, — заверил его один из ребят. — Мы поможем.

— Послушайте, — спросил Боб, — и это все?

— Что вы имеете в виду?

— Ну, никто меня не допрашивал, никто не брал у меня показания, никто даже не задавал никаких вопросов. Я ничего не знаю о судьбе тех, с кем был связан. Там была одна маленькая девочка…

— Ганни, мы простые санитары. Мы не имеем никакого отношения к большой политике. Они хотят именно этого.

— Снова эти «они»!

— Извините, ганни.

— Да я просто хотел убедиться, что с этой девочкой все в порядке. Понимаете, она еще совсем маленькая.

— Ничем не можем вам помочь, ганни. Нам ничего не сказали.

— О… ну хорошо, хорошо.

Боб прошел контроль, и на этот раз сигнализация не сработала. Его пропустили без лишних церемоний. Он кивнул ребятам, оставшимся за перегородкой, они кивнули в ответ, но уходить явно не собирались. Поскольку выход отсюда был только один, очевидно, ребята намеревались оставаться здесь, пока не убедятся, что неугомонный Свэггер благополучно вылетел.

Боб направился к выходу на посадку, благоразумно обойдя стороной торговый зал, где несколько месяцев назад так памятно сорвался с катушек. Он чувствовал… да, что? На самом деле особого удовлетворения не было. Боб чувствовал себя старым. Раны болели, походка была неуверенная, но, по крайней мере, он был не на костылях и не в кресле-каталке. Кроме того, Боб ощущал в себе странную пустоту. Серое строгое освещение как нельзя лучше подходило к его настроению — это вряд ли была депрессия, скорее чувство усталости, бесполезности, никчемности. Быть может, даже разочарования. Бобу никак не удавалось подобрать подходящее слово. Казалось бы, все позади, все кончено, он возвращается домой и все такое…

Надежда не покидала его до самого конца. Быть может, Окада-сан все-таки приедет, быть может, она привезет малышку Мико, быть может, они обменяются парой слов на прощание. И тогда все случившееся обретет какую-то определенность, ощущение законченности. Однако этого так и не произошло, и наконец объявили посадку на самолет.

Лезвие летело через жесткие заросли, вгрызаясь с чистотой и силой, подбрасывая в воздух срезанные пучки, которые пронизывающий ветер разносил по всему склону. Назад и вперед, назад и вперед — коса пожирала отросшую траву. Боб быстро нашел свой ритм, двигался легко, непринужденно.

Разумеется, ему пришлось начинать заново. За те несколько месяцев, что он провел в Японии, склон успел полностью зарасти. И сейчас под низким зимним небом трудно было определить, где он уже косил, а где еще нет. Боб работал четвертый день подряд; воздух был холодный, дул резкий ветер, однако, повинуясь принципу, который он даже не смог бы описать словами, он вернулся сюда, взял в руки косу и снова принялся за нескончаемый труд.

— Тебя гложет совсем другое, — заметила Джулия. — На этот склон тебе наплевать. Но тебе что-то не дает покоя. Уж я-то вижу. Тебе нужна помощь.

— Милая, со мной все в порядке. Я начал дело, и сейчас надо его завершить.

— Тебе нужно обязательно выговориться кому-нибудь — о том, что произошло в Японии. Может быть, не мне, может быть, не знакомому и не другу, а специалисту. Я еще ни разу не видела тебя в таком подавленном состоянии с тех пор, как ты много лет назад появился в дверях моего дома, весь продырявленный. Боб, если ничего не предпринимать, это тебя доконает.

— Да в Японии ничего плохого не произошло, — бросил Боб. — Наоборот, все говорят, мы сделали большое дело, добились успеха. И вот я вернулся домой, все просто замечательно, и меня ждет эта работа.

— Ну да, только ты вернулся домой, как всегда, усталый и грустный и с новым набором шрамов. Такие шрамы можно получить только в смертельной схватке. Но тут что-то еще. Хуже. Я это чувствую. Умер близкий тебе человек, которого ты очень любил, но ты не можешь кричать об этом. Дорогой, ты должен найти место, чтобы закричать и дать выход своему горю.

— Если честно, были моменты, когда мне приходилось туго. Да, один человек умер. И я, к сожалению, ничего не смог поделать. Но дело не в этом. Я должен тебе все рассказать. Там был один ребенок, одна маленькая девочка, и я очень хотел ей помочь. Но ничего не смог сделать. Так что она потеряна. Не умерла, а просто потеряна. Только и всего. Когда-нибудь я расскажу тебе подробнее, но не сейчас.

— Я очень сожалею. Маленький ребенок — это было бы замечательно, — сказала Джулия. — Он оживил бы наш дом. Может быть, я бы его даже полюбила. Я устала жить с брюзжащим старым медведем, так неужели маленький ребенок может быть еще хуже этого?