Петр Катериничев - Банкир

— Жизнь — дерьмо.

— Грозен ты, батюшка, сегодня. Кто тебе ляжку-то продырявил?

— Что? Говори громче, у меня с ушами плохо…

— Кто, спрашиваю, шкуру попортил?

— Волки позорные.

— Че-го? Менты?

— Если бы…

— Э-э-эх… Смотрю я на вас, служивых бывших… Уж по кому ударил больнее всего бардак нонешний, так по вам. Чинуши, те при взятках примостились, хозяйственники — тоже у дел. А вы — как собаки брошенные, без хозяина так и остались… А что умеете?

— Защищать.

— То-то. Воевать вы умеете, и важно для вас — за что. А хозяина у вас-то и нету. У братвы — у них легче: и свой пахан, и свой авторитет, и свой закон имеется. А значит — и порядок.

— Волчий их порядок.

— Пусть волчий, а все же лучше, чем никакого. А у вас: какой задрот хлебло пошире разевает, да сумел пролезть, да сумел угодить — тот и княжит. И вы под этим приказчиком оказываетесь, и он вами распоряжается…

— Да брось, Нелька, не служу я давно. На вольных хлебах.

— А оно и того хуже. Кто платит — тот и музыку заказывает. Похоронную.

Что, не так?

— Не береди душу.

— Береди не береди… Неразбериха у вас, мужиков. У баб все проще: этому дала, этому дала, а этому — не дала. И каждая выгадывает, что надо: одной погулять вольно да беззаботно, другой — мужика приручить да заарканить, да в жизни как-то устроиться… А у вашего брата, особливо бывшего служивого, мозги набекрень, навыворот: и прожить как-то надобно, и семьи прокормить, и-за державу обида вас гложет. Вот и мечетесь вы, глаза горят, в грудях — полымя, а вас тем временем — под пули да под ножи… За те говенные доллары. Э-эх.

— Ты чего разошлась-то?

— Считай, что с недосыпу. Водки выпьешь?

— Выпью.

— Ну и я с тобой. «Чего разошлась?» А того, что ни хрена я в нонешней жизни не понимаю: что хорошо, что плохо… Замуж бы вышла, деток нарожала, а как подумаешь… Такое чувство, будто народец бредет где-то под водой, кругом муть непроглядная, куда бредем, зачем… Те, кто у поверхности, мальков хватают за обе щеки, а где поглубже… Кого сгложут, кто — сам другого выхватит на ощупь, да в пасть, и не видать ни черта, а вот бредем, бредем, бредем…

— Жизнь — дерьмо.

Нелли достала из холодильника графин, разлила водку в хрустальные лафитники.

— Э-эх, крепка Советская власть. Была. — Бойко подцепил на вилку кусок ветчины, отправил в рот. Нелли свою порцию выпила наполовину, мелкими глоточками. — И как вы, девки, эту дрянь сквозь зубы цедите — никогда не пойму, — откомментировал Саша.

— То-то и оно. Для вас, мужиков, результат важен: ухнул, и чтоб по шарам накатило, да враз. А для нас — процесс. Вот и в любви тако же. Какие мужики это разумеют, у них все складывается, а которые с маху все почитают — гуляет от них баба. Вот тот мужик и слоняется бобылем. Так-то.

— Нель, поздно меня воспитывать.

— А тебя и двадцать лет назад поздно было. Такой народился. Так во что влез-то, соколик?

— По мне разве не видно?

— Видно-то видно, а не отсиживаться пришел. Побили тебя, а не убили — знать, глаза злые. На кого ножик точишь?

— Знал бы — уже клинок обтирал.

— Вот оно как. Значит, поучаствовал.

— Где?

— Ты что, за дуру меня держишь? — ухмыльнулась Нелька. — В «Альбатрос» как раз сорока на хвосте принесла под утречко.

— Что принесла?

— Три пера и ма-а-аленькую хворостинку. Кончай несознанку лепить и целку из себя строить…

— Нель! Давай дело говори!

— Ба-а-а… — озадаченно протянула женщина, вглядевшись в него. — А ты и впрямь не в курсах нонешних валют… А где ж тогда тебя поцеловало?

— Где-где, в…

— Намек поняла, можешь не развивать. Короче: шепнули Семенычу, что за «Альбатросом» приглядывает, чтобы все на время тише воды сидели. Разборка какая-то вышла в особняке, из тех, что за Веселой сопкой… Огонь-полымя, и трупов ноль. Хотя пули, видать, посвистали, что соловьи…

— А кто шепнул?

— Конь в пальто. И погоны на нем.

— А-а-а…

— И еще: менты эту разборку тихим сапом спустили: трупов нет, так и дела нет — кому такие тухлые «глухари» нужны. Но сидеть нам до поры-времени велено смирнехонько: уж больно непонятка крутая там выходит. А в наши времена повременить и переждать — милое дело.

— Та-ак. Значит, была перестрелка, потом — пожар…

— Сказывали — все начисто выгорело, за пять минуточек.

— А соседи — что?

— Ты ж знаешь, особняки, они потому так и прозываются, что стоят особо, не кучно, да покой внутренний свой стерегут.

— Да у вас вроде домик доходный — в той стороне… Так ничего и не слыхали?

— Есть домик, нет ли, про то — никому не надо знать. А если кто что и слыхал — так я не выспрашивала. Разве что слух дошел: какие-то местные и сильно крутые в это дело заляпаны, а потому деловые перетерли быстренько и распоряжение такое вышло: тишком дышать и от этой поганой гнили подальше держаться, уж больно тухло…

Бойко налил еще рюмку, выпил с маху. Закурил.

— А теперь можно и я тебя спрошу, по старой дружбе…

— Валяй.

— У тебя все же фингал под глазом, у тебя пулевое… Если не там, то где?

— Нель, тебе бы в ФСБ работать!

— Мне своего хватает. Боишься — стукану кому? Сам знаешь, не из таких я…

— Так ведь работка у тебя больно занозистая — только ленивый не зацепит…

— Были соколики, цепляли. И меня, и девок… А только башку потерять — не целку, и все это разумеют добре… Это во-первых. А в-десятых — к нам ведь все обращаются, как взыграет: и братва, и ментура, и особисты… Против природы не попрешь, так-то! А потому мы — вроде как нейтральная территория, с общего молчаливого согласия, а то ведь у нас не публичный дом будет, прости Господи, а блядство сплошное! Уразумел?

— Угу. Ущучил. А что слышно — чей тот особняк был?

— А черт его знает.

— И что, никакие деловые не интересовались?

— Может, и пронюхивали, а им укорот дали, может — по согласию, малява какая была, — а только особняки за Веселым холмом приморские авторитетные не трогают. Знать — сила за ними. А уж какая — не нашего собачьего ума дело. — Женщина вздохнула, посмотрела сочувственно на Сашу:

— А ты, Сашок, уже и квелый совсем.

— Устал сильно. Нель… Я вздремну часик.

— Хоть десять.

— Может, и так. Только, Нель… Если пойдешь куда…

— Поняла, не дура. Только все ж поясни — тебя нет и не было или мы аж с позавчера ведем безвылазную семейственную жизнь?

— Нет и не было.

— Ладушки. Иди уже баиньки, призрак. А то прямо здесь заснешь. Или растворишься.

— Ага.

— Только… Постель-то у меня одна. Или ты на кушетке?

— Поместимся.

— Я как знала — только перестелила.

— Было после кого?

— Не-а. Но ты же знаешь, я на чистоте повернутая малость, как мамаша моя покойная. А вообще — не сомневайся, девчонка я чистая… Даром что работа такая.