Петр Катериничев - Любовь и доблесть

Данилов остановил его одним движением: стремительно шагнул навстречу и сложенными пальцами молниеносно выброшенной вперед руки ударил великана под сердце – словно жалом рапиры. Колосс замер, приподнялся на носках и рухнул в пыль.

Запретное слово, казалось, еще висело в воздухе, и окружающее еще виделось плавным и тягучим, словно сквозь прозрачную сладкую патоку... Тишина сделалась абсолютной. В этой тишине Данилов услышал лязганье металлических частей падающих в пыль автоматов. Медленно повернул голову. Охранники смотрели на него расширенными от суеверного ужаса глазами. Джамирро коротко приказал что-то на неведомом наречии, павшего подхватили четверо, с трудом забросили в кузов, и через минуту над дорогой остался только столб красной пыли.

Данилов подошел к машине, обессиленно упал на сиденье, закурил, спросил чуть севшим голосом:

– Где твой ром?

Товарищ передал ему флягу.

Олег приник к горлышку, не обращая внимания, что струйки ароматного напитка стекают по шее. Выдохнул, затянулся сигаретой:

– Я был не прав?

– Прав. С людьми нужно разговаривать на том языке, какой они лучше всего понимают. – Помолчал и добавил после паузы:

– А со зверьем – тем более. – Зубров пожевал сигарету, прикурил:

– Ты его убил?

– Вряд ли. Всего лишь – разрыв миокарда. – Данилов помолчал, добавил:

– У него совсем дрянное сердце. В нем нет любви.

Данилов закрыл глаза. Веки горели так, будто под них насыпали песка, красные, оранжевые, золотые круги вились перед взором спиралями. Во рту пересохло, тело начал бить озноб, а звуки доносились приглушенно, будто он находился на самом дне глубокого ледяного колодца. От стылых стен веяло нежитью, и в гулкой пустоте памяти эхом отдавались слова:

Пробудился дракон и поднял

Янтари грозовых зрачков,

Первый раз он взглянул сегодня

После сна десяти веков...

Было страшно, будто без брони

Встретить меч, разящий в упор,

Увидать нежданно драконий

И холодный, и скользкий взор.

Из поэмы «Начало» Николая Гумилева.

Кожа покрылась липким холодным потом, но дыхание сделалось ровнее, жар солнца и тепло дня проступили сквозь сомкнутые веки... Данилов двинул непослушной рукой, нащупал флягу, поднес ко рту и снова глотнул крепкого рома.

Отдышался, спросил тихо:

– Что это было?

Зубров сидел, глядя прямо перед собой. Ему пришлось сделать огромное усилие, чтобы ответить:

– Джамирро вызвал лесного духа, чье имя неназываемо. Он назвал одно из его имен. Это очень древняя магия.

– И – что?

– Ты поразил Конга. Ты поразил Джамирро. – Зубров перевел дыхание. – Даро имел право призвать того, кого призвал. Он только что братался с огнем и болью и приносил им жертвы... – Зубров понизил голос до шепота:

– Дух леса, чье имя неназываемо, стал на твою сторону. – Зубр взял фляжку, запрокинув голову, допил до дна, не переводя дыхания. – Но такого просто не может быть.

– Есть многое на свете, друг Горацио... – проговорил Данилов первое пришедшее на ум, откинулся на спинку.

Автомобиль побежал по дороге, набирая скорость. Олег прикрыл глаза. Стихи казненного поэта повторялись и повторялись памятью... А потом пришли другие его строки, и они были нежны и ласковы, как пена прибоя...

Глаза Данилова слипались, он засыпал. Сон пришел легкий, теплый, полный желтого песка у необозримой глади океана... Русоволосая девчонка строила замок у самой кромки прибоя, и камни в ее руках отливали аметистом.

– Что люди знают о камнях?! То же, что и о солнце, океане, ветрах!

Ни-че-го! – После третьего стаканчика выдержанного виски вид у доктора Герберта фон Вернера сделался воинственным и бодрым. – Вопрос вопросов: что ищут люди в книгах? Мудрости? Желания избежать скуки? Эмоций? И – что тогда ищут люди в камнях? Могущества? Богатства? Власти? Или – бессмертия?

Как смешон Аристотель в своих рассуждениях о душе! Разве у камней нет разума? Нет памяти? Нет души?

...Поселок, где квартировали приглашенные в Кидрасу европейские специалисты, находился на юге от столицы, на самом берегу океана; к нему вела ровная бетонка, ухоженная, усаженная по сторонам равновеликими деревцами; да и сам поселок был по-европейски лощен, чист и опрятен. По периметру тянулось высокое ограждение из кованых прутьев с замысловатым орнаментом; у многочисленных ворот дежурили белые легионеры и гвардейцы нгоро.

Данилов успел постоять под душем и на предоставленной Зубровым машине поспел к назначенному времени. Ровно без одной минуты одиннадцать он жал кнопку звонка у двери особнячка. Дом был в немецком стиле, впрочем, куда более обширный и богатый, чем те, что встречаются в Германии.

Дверь открыл европеец лет двадцати восьми, белобрысый, с невыразительным, чуть обожженным солнцем лицом и блеклыми глазами, сидящими глубоко у переносья длинного, несколько несуразного носа.

– Данилов, – представился Олег.

Парень только кивнул, приоткрыл дверь в обширную прихожую, оборудованную системами видеонаблюдения, пропустил вперед гостя. В кресле сидел еще один охранник, черный, немолодой, сутуловатый. Костюм висел на нем мешком. Он окинул Данилова скорым взглядом из-под приспущенных век и равнодушно уставился в мониторы.

Белобрысый отомкнул еще одну дверь, снова пропустил Данилова вперед, сам пошел сзади, коротко командуя:

– Вперед. Наверх.

Они оказались перед высокой дверью. Данилов мог бы поручиться: дверь была мореного дуба, выписана и привезена из Европы и стоила целое состояние.

Охранник осторожно постучал костяшками пальцев, услышал короткое «войдите», взявшись за тяжелую ручку, открыл дверь, вошел, доложил:

– Herr Daniloff.

Мужчина, сидевший за столом, только кивнул; охранник ретировался.

Хозяин кабинета встал из-за стола, подошел к Олегу, протянул руку:

– Герберт фон Вернер. Доктор искусств и права.

Ладонь фон Вернера была сухой и жесткой, кожа – того красновато-коричневого оттенка, какой бывает у мужчин, годами находившихся на свежем воздухе; тонкие губы, длинное, костистое лицо породистого скакуна, бравшего когда-то призы, а теперь доживающего век в теплом деннике. Хорошо подобранный седой парик только усиливал это впечатление. Но удивляли глаза: они были блекло-мутными, как и бывают у стариков, отягощенных недугом смутной памяти о навсегда отлетевшем; но вот что было странно: в глубине этих блекло-голубых глаз вдруг зажигался огонь, огонь этот был холодным, но живым, и Данилов почему-то сразу догадался, что это – огонь боли. Скрываемая и скрытая боль оживляла пергаментно-восковое лицо Вернера, как оживляет смертоносный молниевый разряд затянутое тучами ночное небо.