Петр Катериничев - Любовь и доблесть

Внутренний мир художника требует его заботы обо всех живых. И в этом мире, мире внешнем, человек может казаться черствым, невнимательным, самовлюбленным... Чаще он еще и маску на себя примеряет для защиты всего нежного, что есть в нем, и его считают кто – высокомерным, кто – пьющим, кто – пустым, неловким и косноязычным. Жалко, что даже близкие порой его только терпят.

Ермолов опечалился было, но печаль его была мимолетной, он заговорил снова, чуть спокойнее:

– А знаешь, в чем беда всех людей, без исключения? Они все откладывают и откладывают на потом, откладывают и откладывают... А приходит «потом», и что?

Болезни, старость, безденежье и самое страшное – никакого будущего. И – ничего уже нельзя отложить, но и получить это – сил уже нет. А я – словно второе рождение обрел, ты понимаешь, Данилов? Мир снова играет красками, как в юности, но теперь у меня есть опыт показать и их глубину, и их ласку, и их непокорность, и – спокойную гармонию мудрости.

Ермолов прищурился, стал серьезен совершенно:

– Жизнь людей состоит из бесконечных одиночеств. И лишь на малый миг в жизни нам дается шанс любить... Мне повезло: я встретил женщину, которая меня жалеет. Жалеет... – повторил он раздумчиво. – Когда молод, думаешь, что жалость унизительна, а теперь... Сколько ласки в этом слове... Я уже совсем не молод, и я знаю, что говорю: нужно иметь доблесть любить, даже когда все, кажется, летит в тартарары. И мир снова обретает потерянные краски. Он словно складывается из малых частей и – образует с-частье. Счастье.

И в жизни человека происходит завершенность, свершение. – Ермолов задумался на миг. – Да. Аристотель называл это: «Единство действия и изменчивость судьбы». В изменчивости моей судьбы действие проходило лишь пунктиром, я начал правильно, а потом – путь сам собою и по моей жалкой, жадной до удовольствий воле – скривился, скурвился... Сейчас – ты же видишь по полотну, это так! – я снова обретаю единство с собою прежним. И обрету его в деле. Дай я обниму тебя, Данилов. Мне нужно идти писать.

Ермолов уже уходил, но, по обыкновению, обернулся на пороге:

– А на картину смотри. Она – теплая. В ней много солнца. А то... Глаза твои так и остались в зиме. Или – еще в зиме, или – опять. Не знаю. Помнишь у Сираха? «Признак сердца в счастии – лицо веселое, а изобретение притчей сопряжено с напряженным размышлением». Коньяк эту муку не растопит. Терпи и – пытайся согреться. Живи.

Олег остался один. Первым делом покормил кошку, тем более вела она себя умницей: в рассуждения о природе вещей не вмешивалась, а скромно и смиренно ожидала свой сервелат. Покончив с завтраком, села на подоконник, обернувшись хвостом, навела туалет юрким розовым язычком, щурясь с лукавой ленцой в разгулявшийся денек, скакнула за оконце и – была такова.

А Данилову никуда не захотелось. Он осмотрел свое неприбранное жилье, и ему стало стыдно. За весь промелькнувший месяц. Полотно сияло свежими красками, и даже запах его был приятен. А вот бардак в комнате... Убираться Олег начал с ленцой, а потом – увлекся. Носился по комнатам, сгребал ненужный хлам в полиэтиленовые мешки и ставил их у входа. Хлам понужнее запихивал от греха в дальнюю комнату, превращенную в подобие кладовой и гардеробной.

В хлопотах пролетело часа четыре. Но Олег их не заметил. Он работал, как когда-то в детстве, и это не было вполне работой: мама поручала ему приборку в квартире лет с одиннадцати, он, как мог, противился, а потом стал даже находить в этом удовольствие. Представлял себе пыль и непромытые части дощатого пола скопищем варваров, которых оттесняли дисциплинированные римские легионы, окружали, громили наголову... Заканчивал уборку всегда одинаково: наливал ванну и лежал в воде расслабленно, чтобы потом с удовольствием шлепать босиком по промытому с порошком блестящему полу и вычищенным, пушистым коврам.

Сейчас такого совершенства не получилось, но подобие порядка возникло.

Олег был этим горд. Из-под душа вышел совершенно счастливый, натянул вытертые, вылинявшие добела джинсы, набросил ковбойку и неизвестно почему почувствовал себя почти дома. Поставил картину на стул у стены, заварил крепчайшего чая и сел в кресло напротив, покуривая, потягивая чаек и чувствуя тепло проникающего сквозь шторы ветерка. Скоро вечер. И что-то тревожило его... Боязнь ночи.

Боязнь ночи – как боязнь одиночества. Олег прошел на кухню, вынул из холодильника пузатую бутылку выдержанного французского кальвадоса, плеснул в чистый стакан, ощущая уже приятный аромат спелых яблок. Но пить не стал.

Алкоголь теплыми лапками расслабит сознание, и куда он уведет дальше – в тоску пустых воспоминаний и несбывшихся надежд или на вечерний моцион в студенческий парк – неведомо. Ничего этого не хотелось. А хотелось сидеть у себя дома и знать, что выполнена какая-то важная и интересная работа, и жена чтобы хлопотала на кухне, а дети возились в детской или доделывали уроки, и чтобы за ужином все собирались за общим столом, шутили, смеялись и подначивали друг дружку... Олег даже улыбнулся: картинка получилась сусальной, и даже блеклая позолота осени отдавала приторным рекламным роликом. Данилов всегда ел один, урывками, на кухне, а вот чай или кофе любил пить в кругу друзей, за беседой, а вино... Вино лучше делить с любимой, и любоваться его светящейся лунностью или янтарным закатным переливом, и разговаривать обо всем на свете, и знать, что впереди будет ночь, и в этой ночи на всей земле не останется никого, кроме двоих, и будет гореть свеча, и ночь продлится бесконечно... До самого рассвета.

Звонок в дверь тренькнул коротко, будто ямщицкий колокольчик. Он был едва различим, словно кто-то колебался, входить или нет, и легонько тронул кнопочку, надеясь оставить себе шанс остановиться. Но звонок оказался чуток.

Олег быстро встал, подошел к двери, распахнул.

Даша стояла на коврике перед дверью, все еще держа руку у кнопочки звонка, и вид у нее был такой, будто ее застали врасплох. Лицо ее было растерянно, а глаза... Никогда он не забудет ее глаз, – столько в них было всего... Одетая в стильный костюм от хорошего кутюрье, в туфлях на каблучках, тщательно и умело причесанная, она все равно походила сейчас на беззащитную девочку-подростка, которой вдруг, сразу, пришлось повзрослеть, и она еще не вполне освоилась в этой чужой и чуждой для нее роли, но глаза уже научились смотреть серьезно, и в глубине их было и затаенное горе, и бездонные ночи одиночества...

В другой руке у нее был котенок. Даша улыбнулась несмело, произнесла:

– Вот. Подобрала, пока к тебе ехала. Такой симпатичный полосатик. Он пищал у дороги. Пусть пока поиграет с твоей кошкой, а потом я его заберу.