Андрей Канев - Пуля, Заговорённая...

— Угу, угу,— подбадривал её монолог Валентин.

Она обратилась к нему:

— А помнишь Васика? Мне письмо прислали его сослуживцы, какой ведь хороший парнишка был…

— Почему был?— вскинулся Сивуч.

— Ай, ты ж не знаешь,— всплеснула руками хозяйка.— И откуда же тебе знать… Неоткуда. Васик погиб, Могила, страшно погиб. И не его в том вина, это родина наша так вас перекручивает, что вы так погибаете.

Валентин напрягся ещё больше:

— Так как же он погиб, я слышал от его сослуживцев, ещё в прошлую поездку сюда, что он уволился на пенсию. Устроился на гражданке, где-то в частном охранном предприятии, толстым стал…

— Уволиться-то он уволился, и толстым, может быть, стал, да только, что ему та «гражданка», он её и не знает совсем. Всю жизнь воевал, так и на воле воевал. Говорят, как ложился спать, по привычке клал под подушку гранату, «эргэдэшку», чтобы, видно, спать спокойней было. И что же это у него никто эту самую гранату не отобрал, когда он со службы уходил, или за учебную посчитали. Только он пил сильно горькую, говорят, последнее время. А, как выпьет, всё в атаку ходил. Кричал во сне. Жена-то с ним, таким бешенным, быстро развелась, вот он один в общаге и жил.

— Что случилось-то, баба Дуся?— не выдержал её обстоятельного рассказа Валентин.

Павелецкому тоже было интересно, что же случилось с этим хорошим и ему не известным пареньком Васиком, что он так трагически, как можно было понять из не совсем связного рассказа хозяйки дома, погиб.

— А вот, что мне в письме написали. Версия у милиции была такая, что он был пьяный, когда спать ложился. Снова сунул эту самую гранату себе под подушку. Видимо, во сне ему приснилось, что он на войне. Наверное, атака какая-нибудь приснилась… Он кольцо-то и сдёрнул. Граната и взорвалась. В комнате всё разнесло в клочья. Хоронили в закрытом гробу. Я, когда письмо получила, долго плакала. Какой же хороший ведь паренёк был, такой, поговоришь с ним, ласковый и жизнь правильно понимал…

Могила сидел за столом с опущенной головой, плечи его как-то обвисли. Вот-вот, казалось, слезу пустит. Но слезу он не пустил, а поднял красные, хмельные глаза, посмотрел на хозяйку, на Сергея Ивановича и сказал:

— Помянем раба божьего Васика…

Водка в очередной раз забулькала в стопки. Выпили, не чокаясь. Потом ещё выпили… У Павелецкого в голове сложились стихи, он их, выйдя незаметно в спальную комнату к вещам, быстро записал в блокнот:

А потом, смутно помнил Павелецкий, выпили ещё… А потом и спать она приезжих милиционеров уложила, Баба Дуся, матерь всех военных, таких же буйных, как В а сик из её рассказов, порывающихся снова на войну, или хотя бы «Чёрного ворона» поорать в две лужёные глотки в три часа ночи. А завтра у них уже будет эшелон домой, а у неё, может быть, новые командировочные вояки на ночной постой… В этом, наверное, и есть он самый круговорот военной служивой жизни!

Поезд с вагонами «Моздок-Сыктывкар» тронулся. Павелецкий вздохнул с облегчением. Он раскидал заместителей старшими по вагонам. С собой в командирском купе, в следующем от проводников, оставил лишь замполита, вёзшего отряд в Чечню, чтобы отдохнул в обратную дорогу от личного состава. С ними на нижней полке расположился сопровождающий заместитель министра, он же начальник милиции общественной безопасности, полковник милиции Александр Захарович Грицак, невысокий, толстощёкий и носатый хохотун, умеющий в нужный момент вовремя «включить дурака». Поэтому и был всю службу в чести у руководства, поэтому и «докувыркался» до такой заоблачной для его среднего милицейского образования высоты. Сергей Иванович его несколько опасался. И когда тот предложил:

— Ну что, по «соточке», по фронтовой?

Для начала вежливо отказался:

— Благодарю, товарищ полковник, но я погожу, пока личный состав не уляжется спать, а то если с самого начала дороги дать слабинку, могут так расшалиться, что не довезём еще…

Грицак наморщил свой непропорциональный шнобель:

— Нет, дорогой, так не пойдёт… Пусть замполит не пьёт, это его работа бойцов блюсти. А тебе я приказываю со мной по «соточке».

Павелецкий уныло вздохнул:

— Подчиняюсь грубой силе…

— Вот так-то лучше!

Валерий Петрович, стал накрывать на стол, резать колбасу, сыр, хлеб.

В соседнем купе за импровизированной занавеской, сооружённой из простыни, ехали в Сыктывкар, чтобы создать семью Эдик Вартанов и Мадина Абдулова. Судя по звону ложек и солдатских кружек, они тоже готовились попить чайку.

А ещё через купе происходили разборки.

— Оторвать бы тебе башку,— возмущался Римша, сидя на верхней полке в купе вагона, свесив дурно пахнущие «копыта» с давно нестриженными ногтями,— водку он потерял, закуску он потерял…

Поезд, плавно тронувшись от платформы в Моздоке, всё набирал и набирал скорость.

С первым перестуком колёс из переднего по ходу движения конца вагона послышался гитарный трёхаккордный перебор, и полилась хрипловатая песня, это пел рыжий, весь в веснушках младший сержант Серёга Богомолов:

Кроме прапорщика Володьки Римши в купе ещё ехали трое: старлей Илюха Моторин, старшина Аркаша Павлюченко и провинившийся по разумению Римши прапорщик Петруха Синельников. В вагоне стоял привычный поездной гомон, пассажиры готовились поесть, как следует, отметить окончание командировки и завалиться спать часиков эдак на двенадцать. Только в купе, где старшим был Моторин, царило напряжение. Старлей спросил:

— Ты, что, действительно, весь рюкзак с провизией похерил?