Сергей Зверев - Взорванный океан

– Вы не те песни слушаете, пацаны, – каким-то неживым, скучным голосом негромко начал говорить мужчина, не двигаясь с места. – Тот приблатненный лепила бывший не только «Гоп-стоп» поет, но и про «черный тюльпан». Слушайте песню скальда, и вы узнаете всю правду о викингах…

– Серый, что там это чмо бормочет, а? Может, он дебил какой больной?

– А вот мы сейчас и посмотрим, больной он или здоровый. Если больной – подлечим, а если сильно здоровый – маленько покалечим, ха-ха…

Серый быстро перебросил нож из руки в руку и, угрожающе поводя клинком вправо-влево, решительно двинулся к мужичку. Когда между ним и жертвой оставалось не более полутора шагов, Серый с резким выкриком сделал стремительный выпад, норовя ткнуть мужика под ребра. Но тут произошло нечто странное. Мужичок, вроде бы даже и не шевельнувшийся, вдруг оказался чуть правее того места, где он только что стоял, и удар Серого пришелся в пустое место, а хозяин ножа сначала почувствовал дикую боль в руке, а в следующее мгновение неведомая сила швырнула его лицом в шершавую стену. Боль в руке сразу же отступила на второй план, поскольку в голове полыхнула яркая вспышка, пронзившая новой болью все тело, а затем наступила темнота, словно сама стена упала и накрыла всей своей каменной массой неудачливого ночного грабителя.

Дружки Серого, так и не успев толком понять, что же случилось с их корешом, разом кинулись на осмелившегося проявить неповиновение мужичонку. Кинулись по всем правилам, до сих пор их не подводившим: с матюками вперемежку с угрозами вроде широко разрекламированной тем же голливудским кино фразочкой «Все, ты – покойник!».

Однако, судя по всему, мужик становиться покойником был решительно не согласен. Хотя он и не кричал, не размахивал руками и ногами, да и вообще почти не двигался с места – не было ничего, напоминающего образ киношного лихого драчуна вроде дешевого пижона Ван Дамма. Но так уж получалось, что все наскоки и удары парней желанной цели не достигали, проваливаясь в пустоту, а мужик оставался совершенно невредим. Да и ударов-то парни успели нанести всего пару-тройку, а потом один из них, опрометчиво бросившийся вперед, как на кол напоролся на самый обычный прямой удар в солнечное сплетение и, открывая в беззвучном крике рот, хотел было согнуться и попробовать поймать глоточек воздуха. Не получилось, поскольку мужик моментально ударил еще раз – основанием открытой ладони, сознательно и жестоко разбивая в кровь верхнюю губу и нос. Второй, захлебываясь кровью и подвывая, лег рядышком с Серым, зажимая ладонями лицо.

Оставался третий и последний. То ли самый глупый, то ли чересчур самоуверенный и ничуть не охлажденный примером первых двоих, он с визгом изобразил нечто вроде боевой стойки и ударил ногой. Вернее, попытался ударить, поскольку мужик левой рукой довольно непринужденно перехватил ногу в верхней точке удара и на секунду задержал, с мрачной усмешкой заставляя парня делать популярное упражнение на растяжку. А мгновением позже чуть развернулся вправо и ударил, маховым движением подсекая противника и заставляя того сначала подлететь в воздух, а затем приложиться спиной, плечами и головой о грязный серый асфальт…

Малышев с минуту постоял, с холодным равнодушием рассматривая поверженных противников, потом нагнулся, поднимая нож, подошел к недвижно лежавшему Серому и присел на корточки.

– Хорош придуриваться, убогий – я же вижу, что ты уже очнулся, – поигрывая ножом, негромко начал Малышев. – Слушай и запоминай. Я не участковый, и лекций о нехорошем поведении тебе читать не буду. Сейчас я сломаю всем вам по руке. Пока по одной. Если вы еще раз попадетесь мне на глаза, будет хуже – я вам глаза вырежу. А теперь скажи, что ты все услышал и понял. Если от страха голос пропал или слова забыл, то кивни. Я жду.

– Не надо… руку. Я понял…

Как обычно и бывает при встрече дворовой собачонки с матерым волком, в чуть слышном голосе Серого уже не было ни былой наглости, ни уверенности в собственной крутизне, а были лишь страх и готовность приниженно улыбаться, заискивать, вилять хвостом и выполнять любое требование более сильного хищника.

– Вот и хорошо.

Малышев встал, задумчиво покрутил в пальцах нож и без малейшего усилия отломил клинок у основания; не спеша протер обломки оружия полой куртки и отбросил в сторону. После чего тусклым голосом приказал Серому положить руку на асфальт. Тот крепко зажмурился, прикусил губу и, словно кролик, завороженный взглядом удава, покорно выполнил требование. На трясущиеся пальцы опустилась подошва крепкого ботинка и раздался слабый хруст, тут же заглушенный громким вскриком боли. Крик повторился трижды, а потом странный незнакомец без малейшей спешки удалился, оставив сидевших на грязном асфальте парней заниматься несколько странным делом: все трое почти синхронно покачивались, жалобно подвывая и баюкая изуродованные правые руки…

Малышев вошел в обшарпанный подъезд, вполне пригодный для съемок фильма о послевоенной разрухе сороковых, и поднялся на свой этаж, где в мрачной, захламленной двушке снимал у какой-то полубезумной старухи крохотную комнатку. Старуха была подслеповатой – что, впрочем, не мешало ей с невероятной сноровкой пересчитывать полученные от квартиранта деньги – и страшно любопытной: Малыш был уверен, что та постоянно проверяет его комнату. А что тут искать? Ни золота, ни оружия, ни наркотиков. Какие наркотики, если Малышев даже не курил, а уж водку и вообще на дух не переносил.

Квартирант открыл дверь своим ключом, неторопливо разделся и плюхнулся на раскладушку, стоявшую в центре комнаты. Старухин диван, громоздившийся у стены, вызывал у Малышева непреодолимую брезгливость, и раскладушка была куплена в первый же день освоения нового жилья. В числе покупок был также новый чайник, к которому прилагались солидный запас кофе, чая и сахара. На этом краткая эпопея благоустройства и закончилась.

Малышев заварил в кружке крепчайшего чая и, присев на подоконник и мрачно поглядывая на раскинувшийся за окном неухоженный двор, помаленьку прихлебывал почти черный напиток.

«Ни кола, ни двора… Ни семьи, ни близких. Это про меня. Почти тридцать лет, а все по съемным халупам. Ладно, еще пару заказов Иваныч даст – можно будет и о маленьком домике в Подмосковье где-нибудь подумать. – Малышев чуть заметно усмехнулся. – Как старуха-то меня все про жизнь мою выпытывала! А что я ей могу рассказать? Про детство, где были только пьяная мамаша и ее хахали? Про то, как у соседей хлеб взаймы брал? Или как меня во дворе били все кому не лень? Про армию? Как в спецназ попал – кстати, вовремя в армию загребли, иначе сел бы точно! – и какого дерьма пополам с кровью в Чечне хлебнул полной ложкой? М-да, если бы не Сергей Иванович, я и за Чечню сесть умудрился бы… Он меня тогда отмазал, а то вломили бы мне срок за того ментовского капитана-суку… Да хрен с ними со всеми – теперь я вольный стрелок. Наемник. Слово-то какое поганое… Солдат удачи, блин! А что мне еще остается, если, кроме как стрелять и глотки резать, я больше ничего не умею? А это уж я умею – научили, спасибо добрым дядям… Да, противно, да, грязь, да, кровь! Но… расклад во все времена был и остается простым: или ты овца, или волк – третьего не дано, что бы там по телевизору про любовь к ближнему ни трендели. Это кого же мне любить – тех уродов во дворе? Или ворюг, что всю страну себе по карманам распихали? Давить их надо, как крыс жирных. Работа, конечно, противная, но… Не противнее, чем халдеем в ресторане спину перед каждой тварью спесивой гнуть. Работа как работа – каждый ест свой хлеб…»