Андрей Воронин - Инкассатор: До седьмого колена

Вполголоса обозвав себя истеричкой, Кастет деликатно постучал в дверь костяшками пальцев и сказал в пятисантиметровую щель:

– Хозяева, ау! Есть кто дома?

Ему никто не ответил. Из щели доносилось приглушенное бормотание работающего в гостиной телевизора; откуда-то еще – надо полагать, из кабинета Шпалы – медленными, плавными волнами лилась сладкая, как любимый ликер Кастетовой супруги, фортепианная музыка.

– Кто не спрятался, я не виноват! – объявил Кастет и толкнул дверь.

Дверь распахнулась, открыв его взору ярко освещенную, всю в огромных, незапятнанно чистых, сияющих зеркалах прихожую. Резкий, не дающий теней, прямо как в операционной свет сильных потолочных плафонов, как в воде, отражался в гладком паркете. И там, на паркете, прямо посреди прихожей, широко раскинув толстые руки и ноги, лежала домработница Шполянских тетя Катя. Ее открытые глаза задорно блестели, отражая электрический свет, как будто тетя Катя только что отмочила славную шутку; во лбу у тети Кати зияла преизрядная дыра, а из-под головы натекла здоровенная лужа темной, как вишневое варенье, крови.

– Ё-моё, – одними губами сказал Кастет, шагнул вперед и сразу же пугливо шарахнулся в сторону, краем глаза уловив справа от себя какое-то движение.

Повернув голову, он понял, что испугался собственного отражения в зеркале. Вид у отражения был аховый: бледная, вытянутая физиономия с выпученными от испуга глазами, превратившимися, казалось, в одни сплошные черные зрачки без намека на радужку. Позорное это зрелище оставило Кастета вполне равнодушным: он не стыдился своего испуга, потому что причина для страха у него была, и притом довольно веская – на глаз то, что осталось от тети Кати, тянуло пудов этак на шесть.

Осторожно перешагнув через натекшую из тети-Катиной головы лужу, Кастет крадучись приблизился к полуоткрытой двери гостиной, откуда по-прежнему доносилось бормотание телевизора. В гостиной горел только торшер в углу; по огромному плоскому экрану стоявшего прямо на паркете телевизора, оглашая комнату хриплыми воплями и писком, носились взад-вперед герои какого-то диснеевского мультфильма. На пушистом ковре перед телевизором вповалку, кучей лежали дети. Казалось, они спят – смотрели мультики и заснули, самое обычное дело. Вот только мокрые красные пятна на пушистом белом ворсе не вписывались в эту картину.

Кастет пьяно помотал головой и протер кулаком глаза, мучительно пытаясь сообразить, почему детей так много – вдвое больше, чем должно было быть. Шпала воспитывал двойняшек, Сашку и Дашку; оба были здесь – Сашка с потемневшими от крови спутанными русыми волосенками и Дашка в розовом платьице, в двух местах пробитом пулями крупного калибра. Но помимо них здесь было еще двое детишек: какой-то чернявый пацаненок в перекосившихся на испачканной кровью физиономии очках с круглыми, как у Гарри Поттера, стеклами и девчонка чуть постарше Сашки и Дашки, убитая выстрелом в затылок. На журнальном столике со стеклянной крышкой стоял недоеденный торт, валялись испачканные кремом чайные ложки; еще здесь имели место четыре стакана с остатками пепси-колы, ваза с нетронутыми фруктами и полупустая коробка шоколадных конфет. «Гости, – сообразил Кастет. – Это к ним соседские, наверное, детишки в гости пришли. Торт, пепси, мультики, конфеты... Просто детки оказались не в то время не в том месте. Просто им сильно не повезло... Ах ты сучий потрох, что ж ты творишь?»

Он попятился; что-то звякнуло под его ногой и с тихим рокотом покатилось по паркету. Кастет подпрыгнул от неожиданности, оглянулся и увидел пистолетную гильзу. Трогать ее он не стал: и так было видно, что гильза импортная и очень крупная – похоже, что от патрона сорок пятого калибра. Кто-то пришел сюда вооруженный крупнокалиберной пушкой с глушителем и устроил кровавую бойню.

Повернув голову, Кастет снова вздрогнул. Слева от него на кремовой, идеально гладкой и ровной стене кривыми подплывающими буквами было выведено «ДО СЕДЬМОГО КО». Написано было кровью, и притом совсем недавно: некоторые буквы все еще влажно поблескивали в мягком свете торшера.

Кастет почувствовал, что ему хочется громко, на весь дом, на всю Москву, завыть и так, с воем, очертя голову кинуться прочь из этой заваленной трупами квартиры. Остановила его только мысль о возможном чуде: умный, хитрый, изворотливый Шпала мог выжить, мог что-то рассказать, а может, даже посоветовать.

Пятясь, он вышел из гостиной и двинулся по ярко освещенному коридору в сторону кабинета, откуда по-прежнему слышалась негромкая фортепианная музыка. На ходу он оглянулся через плечо – ему показалось, что позади что-то шевельнулось. Но там никого не было, кроме распростертого на полу тела домработницы; Кастет скрипнул зубами и двинулся дальше.

Дойдя до двери туалета, он снова остановился. Дверь была слегка приоткрыта, позволяя ему увидеть, что в сортире, как и в остальных комнатах, горит свет. Кастет вздрогнул, увидев в двери на уровне своей груди аккуратную круглую дырку. Он толкнул дверь и тут же об этом пожалел: там, в туалете, сидела жена Шпалы, Ирина. Выпущенная сквозь дверь пуля пробила ей горло; Кастет успел заметить широко открытые глаза на неестественно бледном, обескровленном, запрокинутом кверху лице, тяжелый от крови шелковый халат, молочную белизну обнаженных бедер и упавший на пол тяжелый глянцевый каталог. В следующий миг его замутило от этого зрелища, и он поспешно закрыл дверь.

Шпала, как и следовало ожидать, находился у себя в кабинете. Здесь царил интимный полумрак; в углу, на специальной полочке, подмигивал и переливался цветными огнями музыкальный центр, на столе поблескивала бутылка французского коньяка. Шпала сидел в глубоком кожаном кресле за письменным столом свесив набок размозженную крупнокалиберной пулей голову. Руки его лежали на столе, правая сжимала никелированный браунинг. За спиной у Шпалы было занавешенное желтой портьерой окно; Кастет закусил губу, увидев на портьере огромную неровную кляксу, при таком освещении казавшуюся черной, как мазут. Ясно, это был никакой не мазут; Кастет понял, что Шпала ему уже ничего не скажет, и, пятясь, вышел из кабинета.

В коридоре ему стало совсем скверно. Кастет привалился плечом к стене и закрыл глаза, пережидая приступ дурноты. Его мутило со страшной, пугающей силой, все тело покрылось липкой холодной испариной, в ушах звенело, и хотелось вернуться в кабинет, вывернуть из мертвых пальцев Шполянского пистолет и застрелиться к чертовой матери, чтобы покончить с этим кошмаром раз и навсегда.

Тошнота и слабость никак не проходили. Кастет повернулся к стене спиной, прижался к ней лопатками и обессилено съехал по ней, опустившись на корточки. Глаза его по-прежнему были закрыты, сердце тяжело бухало где-то у самого горла. «Туча, – думал. Кастет, – Туча, Туча... Неужели все это твоя работа? Неужели это ты, братан? Что же они, суки, с тобой сотворили! Что же мы с тобой сделали, Туча... Уж лучше бы тогда посадили не тебя, а меня. Я ведь, как пионер, был к этому всегда готов – всю жизнь, лет, наверное, с четырнадцати. А меня так ни разу и не взяли – наверное, потому, что ты принял на себя все наши грехи, все причитающиеся на нашу долю беды. Этакий Христос местного значения, принесенный в жертву не ради всего человечества, а ради четверых дураков, которые того не стоили... Ты же был самым лучшим из нас, Даллас говорил правду, это не должно было случиться с тобой... Туча, Туча, что же ты наделал? Что же все мы натворили?»