Эльмира Нетесова - Закон Тайга

— Сюда! Сюда! Спасите! - замахал он руками, услышав шум мотора. Лодка иль катер, все равно, пусть снимут, заберут отсюда. Игорь Павлович кричал в сторону усиливающегося шума.

Только бы услышали, заметили, подошли...

Сова вздрогнул от крика Кравцова так, словно к нему ток большого напряжения подключили:

— Чтоб те голову с жопой поменяли, гад! Ну и хайло! Отку­да в таком хилом фраере горлянка десятка бугров? - но поняв, что заорал Кравцов не с дури, вывинчивался из брезента рука­ми и ногами. Из пелены дождя, ревя сиреной, сверкая прожек­торами, вынырнул пограничный катер и, нащупав Кравцова, похожего на пляшущего на воде черта, подошел к затонувшей барже вплотную.

Кравцов в двух словах объяснил пограничникам все. И те, не медля ни секунды, сняли с баржи Сову, а потом и Игоря Павловича. Убедившись, что Сова не сбежит, Кравцов вошел в рубку катера. И едва успел перекурить, как погра­ничники причалили у морпорта Поронайска. По рации свя­зались с горотделом милиции, и через несколько минут прим­чался «воронок». Сова под надежной охраной был привезен в тюрьму. А Кравцов, кто б мог подумать... Едва спало напря­жение и предоставилась возможность расслабиться, почув­ствовал сильнейший жар.

Вечером «неотложка» увезла его из дома в больницу. Сколько он в ней пробыл, не знал: заснул в горячем тревожном сне. В котором всегда было темно. И дождь, перемешанный со сне­гом, царапал лицо, руки, сердце.

Выл ветер, напевая знакомые колымские песни, сложенные зэками со всех концов земли. Они пели их у костров, плотно прижавшись друг к другу плечами, чтоб не остудил лютый хо­лод души, не выморозил память.

Проснулся он от смеха. Беззаботного, раскатистого. Огля­делся. Какой-то незнакомый человек в светлой пижаме кивнул улыбчиво и включил динамик.

...Ты много видела героев,

следы их замела пурга,

тебя ведь надо было строить и проложить через снега...

В путь далекий - машина пошла, трасса, колымская трасса -

Магадана душа,

трасса, колымская трасса -

Магадана судьба...

Затихла песня, затих смех в палате. Лишь солнечный луч, пробивший занавеску на окне, играл в седых висках человека, искрящихся, как снег.

Говорят, что седина проступает у тех, в ком на всю жизнь застряла горькая память. Она не оттаивает.

Новоселов Трудового ничуть не коснулись события минув­шей ночи. Да, они узнали о поимке бандита, убившего условника. Но не знавших ни убитого, ни убийцу не интересовали подробности.

Лишь условники оживились. А в бараке работяг перестали закрывать дверь на засов.

Фартовые отнеслись к новости по-своему. Молча. Но втай­не у многих законнцков внутри холодок застрял.

«Видать, не трепался Горилла, сказав, что, если Кравцов взялся за дело, Сове хана пришла. Не приведись, засыпавшись, попасть в руки колымского дьявола. Он любого расколет». И хотя дело Совы вел другой следователь, не Кравцов, понимали фартовые: теперь не выпутаться, не сбежать, не выжить Сове. Нет у него больше шансов.

Близость Кравцова к Трудовому охладила пыл многих. И решившие забузить законники вовремя одумались. И не забузили, когда мастер из переселенцев не поменял местами рабо­тяг с фартовыми. Не перевел воровские бригады на строитель­ные работы в селе. Хотя претензии высказывались, дальше раз­говоров не пошло.

А новоселы уже прижились в Трудовом.

Каждый день из пекарни привозили условники в столовую горячий хлеб. Его запах кружил головы. Он напоминал каждо­му свое.

Пшеничное поле неподалеку от дома. Русоголовые коло­сья, кланяющиеся в ноги человеку. Как не любить хлеб? Он грел руки и сердце. К нему тянулись пересохшими губами и невольно целовали, как сухие морщинистые руки матерей.

Перед хлебом склоняли головы. Знали и помнили, как час­то его недоставало. Хлеб... И глаза людей смотрели на него. Оттуда жизнь. Его держали бережно, как ребенка, едва увидев­шего свет. Его ели бережно, до крохи. Его всегда ценили.

И даже законники никогда не ругались, не сквернословили перед хлебом, почитая его как благодать и дар Божий.

Сколько раз за скудную пайку, не наевшись полож- лху няком, отдавали вдесятеро от своих общаков, которые

сколотили в риске и страхе, клали жизни и здоровье! А теперь - все на кон. Что есть деньги, золото против хлеба? И впивались зубы фартовых в купленные и отнятые пайки. Руки дрожали. И удачливые на воле воры нередко признавали меж собой, что в ходке без хлеба, как без веры в Бога, не проживешь.

Хлеб... Его несли в дома. И радовались, что могут есть вдо­воль. Не считая, не отмеривая, не скупясь.

Может, потому семья пекарей в Трудовом стала вскоре са­мой уважаемой.

Без просьб.без слов пилили для них дрова условники. Скла­дывали в поленницы поближе к крыльцу. Другие в выходной выкопали колодец. Знати: хозяевам некогда. Они село кормят. Заботчики о каждом.

Даже Дарья, вот уж неожиданность, сама забирала ораву детей пекарей и три раза в неделю мыла их в бане бесплатно. А потом, постепенно сдружившись, брала с собой в тайгу старуху за грибами и брусникой.

Учительница и почтальонка, портниха и продавщица сдру­жились меж собой так, словно всю жизнь прожили вместе.

Всем нашлось дело в селе. Даже парикмахерам и старухам. Повара с утра до ночи пропадали в столовой. А за дом и детей спокойны были. Знали - соседи позаботятся, присмотрят за ними.

Старухи, посидев на лавке день-другой, тоже о делах вспом­нили. Привели в порядок подворья. А к первым холодам, со­брав внучат покрепче да порасторопнее, стали дома обмазы­вать. Мешали глину с конским навозом и, одолев за пару дней дома, принялись за сараи.

Единственное, на что сетовали, - нет в них скотины. Пу­стые они остались в зиму. А без живности семье кормиться трудно.

Вот так и вытребовали, выпросили, вынудили обзавестись хозяйством. И просыпалось теперь Трудовое не под крик охра­ны в бараках, а под поросячий визг, петушиные песни, коровье мычание, звон подойников в домах.

Вскоре в село прибыли еще десяток семей. И условники-рабо- тяги, едва закончив работу, шли помогать новичкам обживаться.

Вечерами в бараках пустовато стало. Да разве усидишь? Вон в тот дом, что к магазину ближе всех, баба-одиночка приехала. С двумя детьми. Мужик на войне погиб. А она доселе замуж не вышла. Память о муже жива.

Сама - лесоводиха из Брянска. Крупная баба, сильная, как кобыла. Сама детям своим за мать и отца. Подступился было к ней один из фартовых, в помощники попросился, с прицелом на ночь. Баба только один раз кулаком въехала, а фарто­вый навек зарекся к ней подходить.

Увидели это работяги, похвалили женщину меж собой. И, заметив, как настырно пилит баба поленья - одна, двуручной пилой, - выручили на следующий день.