Эльмира Нетесова - Закон - тайга

Не спал в эту ночь Дегтярев. В прокуренной дежурке шел у него невеселый разговор с Кравцовым, назначенным следователем прокуратуры.

Тот сел поближе к печке, пил чай мелкими глотками. Спрашивал, спорил, слушал.

— А я их знаю! Чуть дай свободу, жди новых происшествий. Они любое человечье проявление расценивают как беспомощность. Сколько раз на этом горел! Вся шея бита. Не верю я им, никому. И с вами не могу соглашаться. У нас не гимназия, тут условники созревают для свободы. Сами видите, что и нынче отсев есть. И немалый. Не по нашей вине! Нам — только выговоры лепят. За недосмотр! А как я могу уберечь от преступления, если иные гады жить без того не могут? У них суть на том замешена. С детства. Он иначе дышать не умеет. Его с пеленок просмотрели! Как я их, постаревших, переделаю? Они уже по три-четыре судимости имеют. Никто с ними не сладил до меня. Это ж мусор — не люди! — кипятился участковый.

— Вот отсюда и начались, Сема, твои ошибки. И не только твои, а и всех прочих, кто был до тебя. Человек — не мусор. Он — продукт общества, своего времени. Сам по себе никто не становится преступником. В том и наша вина есть, — отхлебнул чай Кравцов.

— Демагогия это все. Что, я заставил Тестя убивать Никиту? Иль Колуна на Николая натравил?

— Не натравил. Но — виноват. И в чем, скажу откровенно. Не кипятись ты. Выслушай, — оборвал срывавшееся возмущение Кравцов; закурив, заговорил: — Ты в Трудовом не новичок. Знаешь условников не только по именам, а и их законы, обычаи. Должен был предположить, что Никиту вместе с тобой выслеживали. И точно так же, как ты им, не доверяют тебе фартовые. А в результате погиб человек. Жаль. Но ты в его смерти тоже виноват. Добрые отношения с милицией зэки и условники расценивают не иначе как стукачество. А иного ты не доказал людям. Не сумел. Потому что фактор недоверия обоюден. Учти, что условники у тебя находятся в особых условиях. У них прав на сомнение не меньше, чем у тебя. Да погоди ты, не перебивай! Умей выслушать. Я не отчитываю. Высказал свое мнение. К сожалению, твои промахи — ошибки многих. Это — самое плохое. Цена ваших просчетов велика — жизни. Это не оправдать, а переосмыслить надо. Но, видно, уж не сумеешь. У тебя в работе свой штамп. И ты, прожив почти до пенсии, не сможешь согласиться, что он неверный. Признав, надо делать вывод глубже: жил неправильно. Не помогал людям. Вредил. И я на месте твоего руководства дня бы тебя не задерживал, отправил бы на отдых.

Дегтярев вскочил из-за стола взъяренный.

— Ну, знаете, я много раз рапорты подавал! Не держусь за это место. Я не нянька здесь! И не институт благородных девиц у меня! Вы сами имеете представление о работе с условниками? Вы о ней только понаслышке, наскоком-знаете. По верхам! Вас бы в мою шкуру!

— Я не дилетант. И следствие далеко не легкая работа. Но у меня ни одной висячки за все годы. Ни одного необоснованно возбужденного дела нет, и незаконных арестов на своем счету не имею. И в Поронайск, как тебе известно, меня на укрепление кадров прислали. Не с новичком говоришь. Хочешь, чтоб тебя хвалили? Пусть этим другие займутся. Хотел знать мое мнение, я его высказал! То, что думаю. И не жди от меня похвал, Семен. Хвалить тебя лишь за то, что живешь в Трудовом, не стану. Тебе не только условники, но и штат доверен. Молодые ребята! Ты их учить обязан, беречь. Но не умеешь, не способен.

— Может, вы научите?

— Не язви, Сем! Мы с тобой одной школы. Но отношение к делу разное. Не подсказал ты Николаю, как важно учитывать индивидуальные особенности личности осужденного. И не только ему. А ведь знал. Сколько лет в Средней Азии работал? Не секрет для тебя обычаи. А вот рассказать, предупредить не смог. И опять потеря.

— Всего не предусмотришь. Хоть три жизни проживи — две в ошибки уйдут. Да и вы, Игорь Павлович, пока опыта набирались, небось не раз лоб в шишки, а лушу в синяки отделывали, — невесело усмехнулся Дегтярев.

— У меня? Да знаешь, ошибкой это не назову. Но до сих пор помнится, — вздохнул Кравцов.

— А почему вы с должности в пятьдесят первом полетели? Тоже, наверное, не за доброе? — спросил участковый.

— И тебя просветили? Ну что ж, того не стыжусь. И верно. Работал прокурором в Магадане. Недолго, правда. Всего три месяца, — улыбнулся Кравцов.

— А чего, ж так мало?

— Больше не стоило, — отмахнулся человек и отвернулся к печке.

— А что случилось там, Игорь Павлович? — спросил Дегтярев тихо, участливо.

Кравцов открыл дверцу печурки: уставившись в огонь, грел глаза и душу. Вопрос, как больная память, морозил. Не раз его задавали, не щадя человека. И вновь вспоминал:

— Партию осужденных привез тогда пароход «Иосиф Сталин». Без малого пятьсот человек. Без предварительного предупреждения, как делалось обычно, чтоб успели зону подготовить: жилье обеспечить и с продуктами управиться. Я, понятное дело, возмутился. А сопровождавший заключенных, старший охраны, протянул мне секретный пакет. Толстенный, тяжелый. Ни на одного арестанта дел не было. Необычным показалось мне это. Вскрыл пакет. В нем пачка приговоров. На привезенных. Всех — к расстрелу… Требовалось немногое — моя подпись и отправка к месту исполнения приговоров…

Дегтярев головой покачал.

— Что бы ты сделал в этой ситуации? — внезапно спросил Кравцов.

— Не знаю. Но, наверное, выполнил бы указание сверху, — признался честно.

— А я не смог. Ведь даже не суд приговоры вынес, а особая тройка. Не видя дела, не изучив его, я, юрист, какое имею право согласиться с приговором об исключительной мере наказания? Почему у меня кто-то отнимает функции прокурорского надзора и ставит в роль пешки! Вот и взбунтовался, что называется. Отправил арестованных в Сеймчанскую номерную зону, а по инстанции телеграммой попросил дела прислать. На всех… Вскоре прислали… Ордер на мой арест. И увели из дома ночью. Но везти некуда. Хуже Колымы что есть? Даже смерть в сравнении с ней — награда. А на Колыме меня все знали. Я до прокурорства следователем там работал много лет. Бросили меня в следственный изолятор Магадана, объявив пособником изменников и врагов народа. С такой формулировкой ниже вышки не дадут. Это я понимал. — Кравцов закурил. И продолжил: — Вот тут-то впервые познал, каково оказаться в положении арестованного без вины… Кинули меня в сизо. На поляну, как шутили арестованные. Не мне тебе объяснять, как спится на голом цементном полу. При том, что ни сесть, ни лечь негде. А харчи — двести граммов хлеба да кружка едва теплой воды на весь день. Под носом параша. Вши на третий день заели. С непривычки. Полгода меня там продержали. И каждый день — на допрос. Сколько мордобоя выдержал — не счесть. Не только я, конечно. Все, кто вместе со мною был. От меня признаний добивались. Что я завербован теми, кого и в глаза видеть не мог. Но не добились. И то ли устали, то ли интерес поугас, но внезапно в покое оставили. Я так хотел тогда заболеть, чтоб меня из сизо в больницу перевели. А нет, так умереть. Но никакая хворь, как назло, не брала. И вдруг через месяц покоя вызывают. Снова, думаю, душу начнут выколачивать, ан нет, с вещами… Значит, в расход. Кто-то нашелся послушный, подписал мне приговор, думаю.