Эльмира Нетесова - Закон - тайга

— Давай. Завтра выходной. — Она согласилась тут же.

— Я башли принес. Свои. Моя доля. Детям надо. Они растут. Пусть в грамоту пойдут. В начальство. Чтоб в люди вышли. И жили б по-человечьи. Без нужды. Вот, возьми, — вытаскивал деньги на стол. — Прибери их. Детям сбереги. Хоть один прок будет от них.

— Откуда взял? — изумилась баба.

— Да не отнял, не убил, не ограбил. Мои они, от прошлого. Не мне, так все равно в пользу не пошли бы. Не в крови они, не заплаканы и не прокляты. Не бойся, — успокаивал Горилла бабу, испуганную, растерявшуюся перед кучей денег. — Бери. Да на детей трать. Чтоб лиха не знали. Прирос я к ним. Словно к кровинам своим. Они меня, корявого, отцом назвали, Сами. Это мне в радость. Знать, для них, чистых, не совсем уж я пропащий. Дети человека не по трепу, сердцем чуют.

Ольга унесла деньги, сунула в сундук на дно. Когда вернулась, сказала, где спрятала.

— Чего колешься? Я не прокурор. Помни, Оля, я фартовый. Не за башли спрошу. Они — пыль. Ты — моложе меня. Разлюбить можешь. Другого приласкать…

— О чем ты, Гриша! — И баба, молчавшая о своем горе, призналась во всем мужику.

— Не погиб, значит? А коль вздумает фраер вернуться к детям?

— Да не нужны мы ему, Гриша. Ни дети, ни я. Когда уезжали, он мимо прошел. Не оглянулся, не спросил. Он даже адреса не знает. И я — не сума переметная. Ты мой муж. От него и сердцем отвыкла. А дети его совсем не знают. Чужой он им. Верно, правду говорят, не тот родной, кто родил, а кто выходил…

— А что, если я детей на себя запишу, когда свободным стану?

— Это тебе решать. Ты и незаписанный отцом стал. Вон как Нюрка тебя любит. Спать не хотела, тебя ждала. Сережка к ужину ждал. Переживали, — призналась баба.

— Добрые они, путевые кенты… — Осек себя Горилла и поправился: — Дети, говорю, у нас с тобой файные…

— У нас с тобой? Дети? — Ольга расплакалась на Гришкином плече.

Кто-то называл его бандитом, вором, уголовником. А он ее ребятишек признал своими. Родной отец отказался. Не навестил. Забыл их. А Гришка родными считает. Вон в бараке был. А вернулся домой. К ним. В свою семью, лила баба на мужичье плечо слезы радости,

А Гришка испугался — неужели опять обидел ненароком? И гладил спину, уговаривал:

— Потерпи малость. Вот соскребу внутрях чертову шерсть, вовсе человеком заделаюсь. Ну, не все враз. Не торопи. Шустро дела делаются, да ходки длинны. Авось не вовсе я пропадлина.

В ту ночь он много рассказал Ольге о себе, о своей неуклюжей, невезучей жизни. О кентах молчал. О себе — не утаил. Все, что можно было, поведал без утайки.

Не раз морозило бабу, много раз вздрагивала, наворачивались на глаза слезы, смеялась, когда Гришка рассказал ей о своей поездке в Поронайск к накрашенной бабенке. И вдруг в полуслове оборвал себя Гришка, прислушался и выскочил во двор.

Ольга услышала короткий стон, полузадушенный хрип под окном. Выбежала.

Гришка кого-то совал башкой в землю, окорячив его с боков ногами. Баба пригляделась: тощий мужик вырывался из рук мужа.

— Гриша, пусти его!

— Пошла в дом! — крикнул Горилла грубо. И, ухватив мужика за шиворот, выволок со двора. Там кинул на скамью, сказав: — Канай, падла, до света. И хиляй к кентам. А еще возникнешь, калган в жопу вгоню! И тебе, и другим. Стремач долбаный. Я сам любого на гоп-стоп возьму. Кого увижу тут — замокрю на месте.

Мужик лежал тихо. И так же незаметно исчез к утру.

Горилла, казалось, забыл о нем.

Но вечером, попросив жену не беспокоиться, ушел. Она ждала его…

Нет, трамбовки не случилось. Но в этот день фартовые созвали разборку. Затем и присылали кейта к Горилле. Чтоб предупредил. Но фартовый, оттрамбовав шестерку, дал знать, что не позволит законникам наехать на себя. И явится сам, не когда зовут, а когда он захочет.

Разборку созвал Дед. Причина была одна: вернуть фартового в «малину».

На Гориллу, едва он ступил в барак, навалились скопом. Его связали по всем правилам и предупредили не рыпаться. Когда все было готово, прочли весть от Тестя, которого воровской сход не вывел из бугров. И потому он и сегодня все еще считался хозяином здешних фартовых.

«Ботаете, Горилла подженился и навострился в откол? А не много ли захотел этот фраер? «Малина» не

паровоз. Где захотел, там и слез. У нас есть кенты и жмуры. Кем ему лучше быть — пусть выберет. Начнет дергаться, на разборку его. Нет моей воли пустить его в откол. И общак не крошите. Там и моя доля. Выйду — сгребу».

— Мне Тесть не кент! — возмутился Горилла. И, напрягшись так, что лицо побагровело, попытался порвать ремни, связавшие руки. Но фартовые насели. Помешали. — Всем на волю выйти надо. И вам, и мне. В одних делах мы не бывали. Разные у нас «малины». И Тесть не был хозяином у меня. Есть свой. Но он нынче в ходке. В Усть-Камчатске. А Тесть нынче не может быть бугром. Он — пидер. Потому нового надо. Но не меня. Молодого, — прислонился к стене Горилла.

— А и верно ботает кент! Тесть — западло! Скинуть пора! Чё указывает, паскуда? Свою долю он схватил еще здесь! А долю буграм дают. Он давно не бугор, — поддержал Гориллу ереванский вор.

— Тебя, что ль? — возмутился Плюгавый.

— Мокрицу — в бугры!

— Тромбона!

— На хрен Тромбона с Мокрицей, лучше Шефа!

— Вали ты с ним! Кто его держать будет? А вот Копченый — это да!

— Заткнитесь, заразы! Легавых разбудите! Пусть будет Рысак!

— А что? Тертый кент!

— Валяй Рысака!

— Рысака! — крикнул Горилла громче всех.

Новый бугор вышел на середину и, как того требовал «закон — тайга», первым делом развязал Гориллу, начав свой путь с «амнистии».

Он рассказал, хотя о том все знали, где, когда и за что попадал в ходки. С кем фартовал в делах, кентовался, кого держал в буграх, даже у кого учился фартовать, когда принят в закон.

Поставил два условия: слушаться его во всем и не мокрить никого, пока в неволе.

Когда кенты согласились, Рысак повернулся к Горилле и сказал, обратившись ко всем:

— Кенты! Не один день мы тут кантуемся в казенной хазе. Пайки хавали одни. Но я всегда считал, что «малина» — не зона. Силой держать нельзя. Коль не хотите себе беды, не держите фраера! Он откололся душой. Какой теперь с него навар? Озлобленный фартовый — злей легавого. Без понту под примусом вязать. Пусть хиляет. И не стопорите! Он был удачливым вором! Пусть дышит, как сам того хочет. Для нас он — жмур. Никто не должен помнить его.

— А если всем так захочется?

— Не пускать Гориллу!

— Баба у негб теперь. Дети. Не свои. Не за легкое взялся. Это все равно как два банка сорвать: вывести чужих детей в люди. Нынче он не сам по себе. Замокрите его — баба хай подымет. Дети искать начнут. Кравцов нарисуется. Этот расколет. И кто-то опять под вышку, как Колун и Цыпа, как Сова? Не много ль нашей крови льется? Да и зачем нам Гришка, вывалившийся из Гориллы? Он кликуху свою забыл. Заделался в работяги. Пусть дышит! Чтоб дышали мы! Гони его от закона!