Эльмира Нетесова - Закон - тайга

«Видно, жены умные попались. Не дали ребятам жизнь испортить. Похороны что? Один день. А потом — годы мук… Зачем я их беспокоил? Все прошло. Теперь уж они твердо на ногах стоят. Не будут мучиться. Все ж грамотному легче. Может, в начальство выйдут», — вздыхал старик.

В прошлом году — это ж сколько прожили в Трудовом? — объявили Притыкиным, что они — свободные люди. Наказание отбыто. Могут уехать на родину. К кому? Кто ждет? Кому нужны? Пелагея неделю нерпушкой ревела. С горя померла. Не иначе. А старику-одиночке какая разница, где помереть? Он везде чужой людям. Хоть в Сибири иль в Трудовом. Тайга его домом стала. Седой старухой тихо, преданно сторожит его. Следом волочится всюду. Кому он нужен теперь, детям? Видно, послушались его — забыли. Схоронили в памяти. Внукам? Они не знают его. А в неизвестном, как в страшной сказке, нет нужды.

Хотел вот Дуську пригреть. Да Тимоха отсоветовал. А Дарью — самому жутко подумать. Осмеет. Изругает. Да и что он с нею станет делать? Она ж ровня старшему сыну. А вдруг вздумают ребята приехать и увидят Дарью? Они ж на смех поднимут. Скажут, с ума спятил. Женился на молодой! Разве они поймут, что такое одиночество? А ведь оно убивает сильнее голода, болезни и презрения. Но не знавшим такого — не понять.

Тимофей со временем привык к старику. Усвоил его привычки, признал старшинство. И все реже спорил с Николаем Федоровичем.

Случалось, за целый день успевали перекинуться несколькими скупыми фразами. Зато вечером Тимка бывал вознагражден.

Однажды спросил Притыкина, как тот стал охотником. И дед, улыбнувшись, грустно рассказал:

— От голоду им сделался. Детву, семью харчить надо было. А чем? Магазинов нет. Сослали в глухомань. Вокруг тайга. А я в ей ни шиша не смыслил. Много нас там кинули. Без крыши, без хлеба. Живите, мол. Коль выживете — ваше счастье, а нет — властям меньше мороки… Ну, так-то день, другой. А там — дети есть запросили. О себе и Пелагее молчу, — махнул рукой старик и, немного погодя, продолжил: — Я ружья отродясь в руках не держал. Не знал, из чего оно стреляет. Ну и не думал о том. А тут старший мой мальчонка, слышу, кричит: «Папка! Помоги! Глянь, чего я поймал!» Оказалось, зайца обхитрил, пострел. Здоровущего. Навроде петли смастерил. И словил. Голод смекалку разбудил. Ну, люди и кинулись в тайгу. Кто с чем. Не всем повезло. Но к вечеру никто голодным брюхом не маялся. А на другой день слепил я кое-как шалаш для своих. Все ж не под открытым небом. Оно хоть и не крыша, едина видимость, а на душе теплее. Покуда мы с мужиками выбирали места для домов, мои ребята всю тайгу окрест опетляли да ловушками начинили. Простыми. Без хитростей. И повезло. К обеду куропаток, соек приволокли.

— А сам как охотником стал? — перебил Тимоха.

— Да в ту же зиму. Набрался мешок заячьих шкурок, несколько норок да соболей. Словились они по случайности на приманки моими мальчонками. Мне за тот мех и ружье дали, и патроны. И пороху, и дроби. В одночасье показали, как гильзы заряжать. Я и пошел в тайгу, помолившись. Куда деваться было? В тот же день оленя уложил. Кое-как доволок его до своих. На другой день — тоже. А мужики и рады. Мол, ты, Николай, везучий. Будь кормильцем для всех. А мы тебе дом поставим. И верно. Я раньше всех семью в дом привел. Но

всякий день о жратве думал. И Бог миловал, не голодали люди. Науку эту сам одолел, никто не помогал, не подсказывал.

— А медведя бить приходилось?

— Боле сорока завалил.

— Боялся?

— Уже опосля. Когда уложишь. Особо первых… Одного с испугу загробил. Самого первого. Тот малину обирал. И на беду шибко близко ко мне подошел. Не учуял. Ветер от него на меня дул. Так чуть не столкнулись задницами. Я его — в упор. Он и рухнул почти в ноги. Бабы наши, почитай, две недели котлетами всех кормили. Мужики на сытое пузо веселей дома строили. К зиме половина наших крышу над головой имела. А остальные — в землянках. Их бабы с детьми копали. Потом на погреба их пустили. К весне все в дома вошли. Полагаться было не на кого. Нас туда не жить, подыхать свезли. А мы живучие оказались. Я ить не только кормил, а, сдавая мех, харчи получал, мануфактуру. Потом и скотину дали. Лошадь да коровенку, подсвинка, цыплят. Так оно и получился — свой хутор. Большой, несуразный, шумный. Но жили дружно. Как одна семья. Ни воровства, ни распутства не было промеж нас.

— И все раскулаченные были?

— До единого. Все хозяевами были. За это и выслали.

— Вот гад! А меня, наоборот, за то, что ни черта не имел, посадили. За бродяжничество. Я от отца сбежал, чтобы по нечаянности меня не пропил. Ну и попутали. Я не сознался, что родителя имею. Круглым сиротой назвался. Меня — в приют. Я смылся. Опять поймали. Пронюхали, что я хлеб тыздил в приюте. И сбывал его. На курево. Меня за задницу и, как вора, в тюрягу. Дали больше, чем самому в то время было. Хотели поначалу под Архангельск отправить, но потом не понравился я кому-то из мусоров и отправили по этапу на Урал…

— Отец хватился тебя?

— Не знаю. Я с ним больше уже не виделся, — ответил Тимка.

— Один раз судимый был?

— Кой черт! Стоило начать. Это тоже сродни охоте. Чем дальше, тем азартнее. И тоже не знаешь, какой навар сорвешь. Бывало, за одну ночь на год кентам дышать хватало. А случалось, за день всю «малину» мусора брали. И тогда — всему крышка.

— А на что с ворами связался? — глянул дед на Тимоху по- детски чисто, наивно.

— Как так на что? Я ж как вор загремел. К ворам и попал. Они и в ходке легче других дышат и на пахоту не ходят. Их работяги кормят. Это уж нынче все вкалывают. Даже законники. Раньше они много зон держали. И ворам в них легко было…

Дед крутнул головой, вздохнул тяжело:

— Так и было, Тимка! С одной стороны власти обижали, с другой — от вас житья не было. И многим мужикам вы век укоротили. А спроси — за что?

— Э-э, дядь Коль, извечный вопрос. Я тоже, когда впервые загремел, не понимал, за что. И сколько таких, как я, вместе со мной отбывали! Видно, за наивность, — отвернулся Тимоха.

— Наивность — сестра душевной чистоты. На это — не сетуй, Тимка. Плохо, когда в человеке, кроме зла, ничего не осталось.

— А зачем добрым быть? Вон я старуху пожалел и чуть не сел. Ты — зверя пожалеешь, а он тебя схавает за милу душу.

— Не болтай много! Что знаешь ты о жизни! По одной своей болячке про всех судишь! Сам дурак! Да ежели все в жизни было бы так, как ты говоришь, ни я, ни ты сам не выжили б! — повысил голос Николай Федорович.

Старик отошел к окошку. Густая тьма прилипла к зимовью. Казалось, в ней испуганно замерла и притаилась в страхе каждая жизнь, всякое дыхание. Дожить бы до утра, до света…

Но вот за зимовьем лисенок тявкнул слабым голосом. Не от страха. Не мамку-лису кликал. Зайчонка из-под коряги выгонял. Пугал голосом. Да только и тот не дурак вовсе. В минуту нору выкопал и переждет в ней до утра. Под корягой корней нет. Земля мягкая. Спрячется косой, и найди его… Вот уж и лисенок взвизгнул. Земля из-под заячьих лап в глаза попала. А не суй нос, куда не зовут. Не все в тайге решают зубы да голодное пузо. Разум тоже нужен. Без него не прожить. Но и его вместе с опытом набираются.