Эльмира Нетесова - Закон - тайга

Вернуться в село? Но что из того получится? Попадется на глаза начальству. Тоже добра не жди. А что, если ей обратиться к бугру условников? Он все споры решает сам. И его все боятся, слушаются. И Тихон его уважал. Может, он сумеет помочь?

Дашка встала. Что-то тихо стукнуло по голове. Гроздь мерзлой рябины, соскользнув с платка, упала на плечо.

Баба глянула вверх на дерево.

Одинокая голая рябина крепко держала в ветках гроздья рубиновых ягод. В них — семена. Ее дети, ее потомство и продолжение. Их она не выпустила даже в пургу, не разжала, не выронила на лютом морозе. Все целехоньки. До весны их будет лелеять. Чтоб в оттаявшее тепло земли положить. Чтоб ни одно семя не пропало, не сгнило.

Хорошая, заботливая мать. Вот только-то и угостила Дашку, пожалела по-своему, по-бабьи. Утешила.

Говорят, что рябина от переживаний за семена, что созревают лишь к морозам — позже, чем у других, багровеет листвой. Броде бабы, родившей позднего ребенка. А успеет ли вырастить, поставить на ноги? У баб от страха голова белеет. А у рябины седина свой цвет имеет. Потому как не головой, сердцем болеет за всякую ягоду. В каждой — ее радость и молодость.

— И ты одинешенька осталась под старость? Не к кому голову приклонить. Не с кем заботой, сомнениями поделиться. Никто не согреет. И тебе, бедолаге, надо быть сильной, чтоб выстоять. А ведь нам, бабам, зачем сильными быть? Кто придумал для нас это наказание? К чему сила? Разве бабам она нужна? Ведь и так век наш короток. Лишь одну весну цветем, а дальше — до стари маемся. И все терпим. Стужи, горе, одиночество. Разве мало? Да еще детей надо вырастить. У меня их нет. А и то неохота сдыхать собакой опозоренной. Потому как просмотрела я свою весну. Прозевала. И не увидела, как цвет мой сединой стал. Уж лучше б убили. Но меня, одну… Тогда и жалеть было бы не о чем. А теперь всякая грязь надо мной изгаляется. Тебе то неведомо. И слава Богу, что нет в тебе человечьего понимания, что не в нашей своре живешь. Иначе не ягоды, сердце измочалили б… А все потому, что трудно, милая, нам, бабам, сильными средь скотов быть. Да, впрочем, тебе это и без меня известно. А за угощение спасибо, — положила Дашка в рот мерзлую ягоду, так похожую на каплю крови. И, ссутулившись, поплелась по дороге к селу.

Вскоре ее нагнал лесовоз. Шофер, узнав бабу, остановил машину, посигналил Дашке, не услышавшей мотора. И вскоре ссадил ее у барака, где жил бугор.

Василий, по кличке Тесть, не работал ни одного дня в своей жизни. Он был фартовым. И никогда не нарушал воровского закона.

Здесь, в Трудовом, он был негласным хозяином всех условников. Они слушались его слепо. Больше начальства. Боялись пуще смерти. Его слово было законом для всех.

О приходе Дашки Тестю доложил худой старый сявка. И угодливо распахнул перед бабой дверь барака, сказав, изогнувшись коромыслом:

— Прошу, мамзель…

Дашка перехватила скользкий взгляд мужика. Ровно в секунду всю ее облапал. Но ни словом, ни движением не обидел, раз сам бугор соизволил выслушать ее.

Тесть сидел у стола, когда Дашка вошла в комнату.

— Здравствуйте, — тихо пролепетала баба, внезапно оробев и в секунду забыв, зачем пришла сюда.

— Здравствуй, Дарья! — громыхнуло от стола. И громадный человек, закрыв собою два окна и весь свет в комнате, встал навстречу бабе.

Дашка лишь слышала о нем. Но никогда не доводилось встречаться вплотную, а тем более разговаривать.

Условники рассказывали о Тесте шепотом. О нем ходили легенды. Говорили, что Василий отбывал сроки во всех лагерях Севера. Побегов на его счету больше, чем судимостей. «О его силе, коварстве, неуемной злобе и мстительности рассказов хватало по всему Северу», — вспомнились слова Тихона о Тесте.

Дашка смотрела на него снизу вверх, вобрав голову в плечи.

Серые глаза Тестя смотрели на бабу изучающе.

— Чего остолбенела, проходи, присаживайся. Говори, с чем пришла.

И Дашка вспомнила. Она рассказала Тестю все. О Тихоне, о своих запоях. О том, как позволяла за угощение тискать себя. О смерти сожителя. И о сегодняшнем: как ее, словно тряпку, выкинули из машины.

Бугор слушал молча. Когда баба выплеснула свои обиды, спросил:

— За что сюда влипла?

Дашка и здесь все начистоту выложила, сознавшись, что давно ей жить неохота. Не похоти ради, а из страха за родителей изломанной оказалась судьба.

Василий достал из-под стола поллитровку.

— Выпить хочешь? — предложил бабе.

— Нет. Я свое выпила. Теперь до смерти опохмельем болеть стану. Мужика по пьяной лавке просмотрела. Зарок себе дала ни капли в рот не брать. Перебрала свое…

— Воля твоя. А оно и верно. Не дело тебе хмельным баловаться. Да еще в неволе. Держись, если сумеешь. Ну а с обидчиками твоими я сам разберусь. Только отныне поводов не давай к себе приставать. Иначе зашибут где-нибудь насмерть, как бешеную суку. Слыхал я о тебе. Не приведись схлестнулась бы с кем, живя с Тихоном… Это стало бы твоей последней песней. Вот ты пришла за защитой, а разве за своим хвостом греха не видишь?

— Знаю, — опустила голову баба.

— Не вводи больше в грех мужиков. Я ведь не тебя от них, а их от тебя оберегу. Чтоб никто, как Тихон, не стал с тобой жмуром. Пусть всяк на волю выйдет, чтоб не ломала ты судьбы мужичьи. И без тебя в жизни горького хватает. Баба должна судьбой одного мужика стать, а не бутылкой, из какой любой желающий глотнуть может. Усекла, о чем я ботаю?

— Поняла! Как не усечь того, что верно. Но не такая уж я пропащая. Горлом, то верно, слаба. Но сукой не была, — оправдывалась баба.

— Известно мне все. И то, как по приезде в Трудовое не стала ты блядью участкового мусора. Знаю, что приставал он к тебе, что обещал. Не замаралась. Западло сочла легавого. Потому тут сидишь и я с тобой трехаю. Иначе б… Даже пидер из условников в твою сторону не поссал бы. Да и дожила ль бы ты до дня нынешнего — тоже вопрос, — усмехнулся Тесть по-нехорошему.

Уловила баба эту насмешку, и холодно стало на душе. Домой захотелось.

Напоследок решилась узнать, проставят ли ей нынешний день на деляне прогульным?

— Не дрейфи. Все в ажуре будет, — пообещал Тесть. И спросил: — Ты мне о следователе расскажи, что он так долго у тебя засиделся?

Дарья поняла, что бугор знает многое. Была наслышана, как наказывает он за туфту. Помнила, что и следователь, и участковый не велели ей распространяться об их визите на деляне. А про бугра не говорили. И баба рассказала все.

Тесть слушал, отвернувшись к окну, и не пропускал ни одного слова. Не выказал ничем своего отношения к

услышанному. И казалось, думал о чем-то своем, далеком от Дарьиного рассказа.