Эльмира Нетесова - Дикая стая

— Ты не обижайся, я не насовсем. Выучусь и вернусь! Стану тебе помогать. Ты только вот мамку одну не оставляй, не бросай, а то трудно ей одной. Она у нас с тобой одна на двоих. Я по вас обоим скучать буду. Вы пишите мне, если я прикипелось в городе. И простите… Ну, очень надо выучиться, — говорил мальчишка, отвернувшись.

У него чесались глаза. Он сдерживался изо всех сил, чтобы не заплакать, но у трапа самолета не выдержал. Что делать? Мальчишки вовсе не сразу становятся мужчинами.

После отъезда Степки в доме стало пусто и мрачно. Едва вернулись из аэропорта, Анна села за стол потерянно. Кусок стал поперек горла. Все летело из рук. Гошка понимал, Степка впервые уехал из дома, поэтому бабе было непривычно и тяжело. Куда ни ткнись, везде напоминание о сыне. И поселенец не выдержал:

— Ань, давай я тебя за грибами отвезу. Хоть отвлечешься и заодно полезное для дома сделаешь. Ну, чего сидишь как клушка на яйцах? Сын учиться поехал, радоваться надо. Ты ж себя потеряла. Соберись в кулак, не распускайся! — Георгий повез бабу на марь.

Там грибов было видимо-невидимо. Женщина, увидев, руками всплеснула от радости:

— Гошка, что ж раньше не привез сюда? — торопливо срезала грибы.

Поселенец и перекурить не успел, как баба набрала два ведра отборных подосиновиков.

— Послушай, Аннушка, я тебе оставлю собаку, а сам смотаюсь пока наверх, гляну, не озоруют ли там поселковые. Ты грибы сложи в кучку. Я скоро вернусь за тобой, — пообещал Корнеев Анне.

Оставив ей сумку с едой, сел в лодку и, помахав рукой, умчался вверх по Широкой.

Анна собирала грибы, не оглядываясь по сторонам. Да и кого ей было бояться здесь, на мари? Здесь не только люди, всяк гриб на виду. Женщина едва успевает их срезать, а тут на большую поляну маслят наткнулась. Обрадовалась, что насолит их на всю зиму. И если б ни тревога за Гошу и Степку, баба смотрела б на жизнь веселее.

Инспектор тем временем уже проскочил лесников и торопился вверх по реке. Он слышал от Егора и Якова, что браконьеры всякий день везут с верховья Широкой рыбу и икру в поселок. Места там глухие, малодоступные, вот и обосновались.

Поселенец уже миновал последний поворот, как вдруг над его головой прогремел внезапный выстрел. Гошка оглянулся и увидел в кустах человека. Тот стоял в полный рост, вовсе не думал прятаться или убегать.

— Ты что, старая плесень, совсем мозги просрал? Иль только у тебя оружие имеется? Да я тебя как клопа самого размажу и не промахнусь! — остановился перед старым костистым мужиком.

— С чего взял, что я промазал? Размечтался! Если б я порешить тебя хотел, ты нынче не кобенился бы здесь, а валялся б в лодке тряпкой! Понял иль нет? Не забывай, с кем имеешь дело — с гвардией! Я не в тебя стрелял, чокнутого! Позвал, чтоб курева попросить, свое кончилось!

— Скажи, чего тебя здесь черти носят? — огляделся Гоша вокруг.

— Слепой ты что ли? Не видишь ульи? Я уж давно с пчелами вожусь. Вывожу все ульи на целое лето. Вместе с пчелами сам отдыхаю, качаю мед, бабка его продает в поселке. А как иначе? На голую пенсию ни за что не прожили б. Мед хорошую прибавку дает. Не то на харчи, но и на одежу с обувкой хватает, что-то в избу купить можем. Нас эти пчелы заново в свет вывели, — взял сигарету у Гошки и, сев на бревно, закурил.

— Я подумал, что ты браконьеров обо мне предупредил загодя! — признался Гоша.

— Э-э, браток, не мое это дело в ваши разборки соваться. Сами разбирайтесь! — отмахнулся мужик и продолжил, — никто вкруг не брехнет, что я, дед Иосиф, грязными делами себе на хлеб промышляю. Меж тобой и поселковыми не встану. Я — не судья! Нынче их и без меня хватает! В одной милиции, глянь, сколько дармоедов! Тоже судьи! А тряхни, всяк в говне по уши. Сам знаешь! Человеку жрать надо и, коль он на той рыбе вырос, на што ее отымаете у него? Ить рыбу в реки не ты, не государство, а Господь дает. Для всех на пропитание. А вы с зубов выдираете! Это по-людски? — кряхтел старик.

— А кто рыборазводные заводы построил, из икры мальков растит и отпускает в море, чтоб выросли и пришли на нерест к своим берегам?

— Не было ваших заводов, когда мы тут поселились. Рыбы было в тыщи раз больше, чем теперь. Такие косяки шли, что реку вброд пройти не можно было. С ног сшибала кета. Так-то вот! Сегодня близко не похоже на то время, хоть и народу жило много, и солдаты здесь стояли, и зверье водилось. А рыбы прорва имелась. Как стали ее отымать у людей, лосося будто кто обрезал. Косяки жидкие, сама рыба дрянная. Такую ни то есть, смотреть на нее гадко. С незрелой икрой приходит. Разве это дело? В наше время такую в переработку не взяли б! А теперь все метут. За жадность вас Бог карает. Вы и того не видите!

— Конечно, мы виноваты! Поселковые икру выдавят, рыбу выкинут, а потом удивляемся, почему в магазине рыбы нет? А она по всем берегам гниет. На реке от ее вони не продохнуть. И опять мы виноваты! — возмущался Гоша.

— Человек не оставил бы рыбу, но спробуй ее повесить коптить или вялить, вы ж мигом появитесь

и вытряхните тех мужиков из их же шкур. Иль скажешь, не было такого? Сколько за лето под суд отдал поселковых? От того нынче каждого куста боишься. Знаешь, охотятся на тебя! Не стану их защищать. Ты — человек подневольный. Не сам напросился, тебя заставили, мол, иначе обратно в зову воротим. Кто ее не познал, тот едино тебя не поймет. Она с любого кровь вместе с жизнью изопьет. Мне ли то не знать, — опустил человек голову и замолчал.

— Дед Иосиф, а ты тоже отбывал срок? — удивился Гошка.

— Пошли со мной, попьем чайку с медом. Угощу тебя, там поболтаем. На реке о том не хочу вспоминать! — встал старик и привел в землянку.

Тут было прохладно и тихо. Пахло медом и цветами, какими-то травами, висевшими в пучках по всем стенам.

— Присядь. Не топчись у двери. В ногах едино нет правды, — налил чай, набрал меда в чашку, поставил перед поселенцем. — Ешь, Гоша, Божье. Это у нас не отымется ни людьми, ни правительством, — улыбнулся вымученно и, скрипнув спиной, сел напротив. — Я ить тож не на Камчатке народился. В Смоленске жил аж до самой войны. Знал бы ты, какой пригожий тот город! Каждая улочка со своим лицом и форсом. Сирень под окнами облаками цвела. На улицах яблони. Их добрые люди посадили для всех. Какие там березы и каштаны, какие тополя! Глаз не оторвать. И если б не война, не покинул бы свой дом. Мне тогда восемнадцать стукнуло. Со всеми мужиками ушел на фронт после школы. Считай с выпускного бала, первого и последнего в моей жизни! И увезли нас ночью, чтоб по темноте не приметил немец нашу колонну и не разбомбил ее, — закурил Иосиф.

— А за что на зону попал? Иль дезертировал, иль в плен взяли? — торопил Гоша.

— Э-э, нет! Я в слабаках не обретался ни в жисть! Снайпером стал в разведроте. Меня на особые задания посыл ал, когда нужен был язык! Сколько немецких офицеров подстрелил — со счету сбился. За это награждали всякий раз. «За отвагу» и орден «Боевого Красного знамени», три «Солдатских славы» получил. Потом «Красной звезды» дали. Дело шло к ордену Ленина. И вот тут-то осечка приключилась. Мы уже были в шаге от победы, в самом что ни на есть Берлине. Седьмое мая! Уже немец сидел в жопе. Бои закончились, ждали, когда фриц капитулирует. Ему едино уже деваться стало некуда, но как бы там ни было, с чердаков, крыш, из окон и даже из развалин по нашим ребятам стреляли ихние снайперы. Я, понятное дело, залег и стал наблюдать, откуда напасть? Троих снял, загасил насмерть. Тихо стало. Мне руки пожимают, благодарят, мол, молодец, навел порядок! А тут еще двое ребят-снайперов подошли. Свои же, с ними всю войну прошли, но их подначивать стали, мол, отсиделись где-то, пока Иосиф не разделался и не очистил этот сектор для нас. Может, и не задело бы их самолюбие, но высмеял их сам комбат. Они подумали, что я выделывался, и отошли ненадолго. Потом вернулись и предложили мне, давай, говорят, посмотрим, кто из нас троих лучший снайпер? Я посмеялся, мол, война наше доказала, все одинаковы! Но они настояли, а я как полудурок согласился. Стреляли мы при всех. Мишени были разные. Когда до меня дошла очередь, один из тех двоих подбросил монету, я попал в нее, второй подкинул звездочку, и ее раздолбал вдребезги. Только хотел глянуть на свою работу — меня двое заградотрядовцев скрутили и посоветовали не дергаться, мол, себе же хуже сделаю. Увели от своих и в тот же день сорвали с меня все награды. А на третий день военный трибунал приговорил к пятнадцати годам Колымы, — выдохнул человек со стоном.