Эльмира Нетесова - Выскочка из отморозков

— Ну и что с того? — не понял Герасим.

— Так теперь на хер посылают. Ну, крутые как увидели, бросились вдогонку. Даже забыли, что Юрка уже две недели как умер. Они за ним, а он на проезжую, прямо на магистраль свернул и мчит по ней. Крутые за ним. Они поверили, что это он камнем в стекло запузырил. И мчат… Вокруг машины, автобусы сигналят. Они будто глумные скачут. Остановили их легавые — палками по башке надавали. Связали и в дурдом впихнули. Там их месяц обследовали, жопы в решето искололи. Все успокаивали. Еще бы! Когда их доставили, в крутой пене были, она у них со всех дыр поперла лохмотьями. Из-за них три аварии случилось. Крутые бежали за Юркой, а за ними шоферюги с «разлуками», ну, с заводными ручками. Такой, если по башке огреть, до самой задницы любого развалить можно. Им повезло, что менты раньше притормозили. Только в психушке вспомнили, что Юрка уже жмур. И жутко стало. Ему уже терять нечего, а они покуда живые. Вот и не поверь, что, даже мертвый, человек умеет мстить за себя, — вздохнул Борька и добавил: — Ни менты, ни водилы не видели Юрку, только крутые, потому им не поверили. Но ведь я его тоже во сне вижу часто. И все он кричит, плачет, грозит. Я просыпаюсь и никак не могу уснуть.

— Давно это было? — спросил Герасим.

— Как он повесился? Месяца три…

— Быстро их отпустили из психушки?

— Через месяц. Они сами рассказали, как там оказались. И пригрозили всем нам, пацанам, что натягивать не станут, мол, мараться неохота, но живьем уроют на погосте, а до того изувечат вконец арматурными хлыстами. Я видел, как они с такими управляются, — съежился мальчишка.

— И кого же достали?

— Одного из банковских. Он не стал фискалом на них пахать. Они тянули из него одно: когда, в какое время привозит деньги инкассация, сколько раз и суммы. А мужик не выдал. Его убили раскаленной арматурой. Подвешивали за руки — били по ногам. Потом за ноги — колотили по голове. Грозили семью вырезать. Он уже умер, ничего не мог…

— И ты все видел?

— Мы закопали его в чужой могиле. Так нам велели. А если б отказались, самих бы размазали. Ты сам, без братьев, не справился б со всеми. Мы против крутых ничто. Вон в прошлом году кое-кого посадили. А на их место знаешь сколько новых появилось. Всех не одолеть никому. Их весь город боится. Они везде возникают кодлой. Вон на дискотеке девчонку убили за то, что она по морде дала крутому. Тот ее где-то лапнул. Он вогнал ей перо прямо при всех и даже не оглянулся. Пока милиция приехала, его и след простыл. И все, кто был рядом и видел, сказали, что не заметили, ничего не знают, потому как никому неохота быть свидетелем, а потом жмуром. Каждый, даже сопливый пацан секет, что менты всегда опаздывают, а крутые умеют расправляться очень быстро.

— Да, Борис, я к тебе как к пацану, а ты уже тертый калач, много видел. Но как попал к крутым? — спросил Герасим.

— Я их не искал. Так получилось, что у мамки годовой отчет, она на работе до ночи задержалась. А тут отец закатился, на ногах не держится. Глаза как у карпа — навыкате, каждый по стакану. И прямо с порога бутылку потребовал. Ну а я где ее возьму? Родителю плевать. Он меня навряд ли узнавал, бабьими именами называл. Когда их запас кончался, матом обзывал. Если очень ужирался, так и сваливался в кухне на полу. Там обрыгается, обоссытся, там же и спит до утра. Когда до этого не добрал, кранты в воду, спасайся, кто как может. Хватался за ножи и топоры. В тот день я удрал от него, разбив окно. Едва успел пригнуться, топор над самой башкой просвистел и воткнулся в забор. Я мигом на улицу. Побежал куда глаза глядят. Страшно было. И холодно, ведь в одной рубашке выскочил. А на улице зима, метель. Заскочил я к охраннику хлебозавода, где мамка работает. Попросился к ней, но он не пустил. И не дал дождаться ее на вахте, выгнал на улицу. Я забрел в бар, дальше идти не мог, совсем замерз, ноги отказали. Попросился обогреться хоть немного. Бабка, уборщица одноглазая Зина, набросилась с веником и гонит меня: «Брысь, бомжонок, мать твоя — чума козья». Мне обидно стало. Моя мамка в мильен раз лучше ее, только уж очень несчастная. Ну и заспорился с ней, саму обозвал тем, чем отец материл. Вначале она опешила, а когда вокруг все люди смеяться начали, вцепилась, хотела дать пинка и выкинуть за дверь, но тут крутые встали из-за столика. Отняли у Зинки, пригрозили, что последний глаз натянут на жопу, если ко мне станет приставать, и увели к себе за стол. Там дали пожрать, пивом угостили, расспросили про все. И попросили показать, где живу. Я привел их. Родитель, немного протрезвев, вовсе оборзел — мать в дом не пустил. Та на пороге вовсе закоченела. Крутые долго не думали, вломили папаше так, что он чуть через уши не обосрался. Руками не тыздили. Вламывали башкой и ногами. Не долго, всего с десяток минут. Тому до горла хватило. Ни я, ни мамка не заступились. Достал он нас до печенок. Если б его в тот день убили, никто б не пожалел. Но родителя только уделали. А уходя, крутые сказали ему, что это была лишь разминка. Коли он хоть пальцем тронет кого из нас, отправят «смотрящим» на погост. То есть последним покойником. И показали на меня, мол, знаю, где их надыбать. Не только трамбовать, пасть отворять не велели. Да куда ему было в тот раз? Все поотбивали, даже анализы повыскакивали наружу. Он в больнице лежал с полгода — весь в гипсе, в бинтах. Мы его не навещали ни разу. Я и не думал о нем и не вспоминал. И с крутыми не встречался. По барам не ходил. Но родителя в больнице зашили и заштопали, собрали по осколкам, и он на седьмом месяце заявился домой. Уже с порога объявил, что мы с мамкой покойники. И хотя был совсем трезвый, схватил веревку, давай петлю делать. Я позвонил из спальни в тот самый бар, попросил Васю Пузыря, так назвался один крутой, все рассказал ему. И через пяток минут они приехали. Отец, вот зараза, пока я говорил, успел матери на шее петлю завязать и меня поймал. Но не успел… Его свернули в штопор сразу. Вломили цепью промеж ушей. Отбили все, что врачи собрали в кучку. И он взмолился, дошло, что на этот раз из него изобразят жмура, пообещал насовсем уйти из дома, оставить в покое меня и мамку. Крутые потребовали от него расписку, и он се дал — что не имеет к нам ни жилищных, ни имущественных претензий и уходит от нас по собственной воле, обязуясь никогда не появляться даже у калитки. Как только он расписался, его выкинули из дома, а расписку отдали матери и велели хорошенько спрятать и беречь.

— А где он теперь?

— Родитель?

— Ну да!

— Он враз смылся. Но я с ним однажды увиделся. Он к бомжам прикипелся. Заметил меня, как заорал матом. Камнем вслед кинул. Попал по ноге. Но я догонять не стал. Вспомнил, чем его подвиг может закончиться. Но вслед кричал долго. Знаешь, как обзывал? Как будто я не его сын, а мамка меня нагуляла. И еще обиднее говорил. Знаешь, как больно было. Нет, не нога, она неделю болела и прошла. А вот то, что он тогда кричал, я помню. У других пацанов отцы тоже выпивают, но не убивают, не гоняются с топорами, не надевают петли на горло, не колотят головой об угол и не грозят урыть живьем. Они если и сваливают из дома, всегда могут туда вернуться. Почему другие до смерти остаются отцами и жалеют своих? А наш хуже зверя. Все пропил. Мне даже самому обидно, что именно он мой отец.