Эльмира Нетесова - Подкидыш

Сергей молчал. Он внимательно слушал, не перебивая женщину. От Александра знал, что его мать никогда в своей жизни ни перед кем не извинялась и не просила прощения…

В эту ночь впервые Сережка слушал сказку Валентины Ивановны, не покинув лежанку. А сказка была очень красивой и грустной. О девочке, чья судьба была копией жизни Валентины Ивановны. И лишь наивные девчонки, поверив, что сказка взята из книжки, до слез жалели ту, чужую девочку, не увидев ее, состарившуюся, рядом с собой. Она была так близко, что ее можно было потрогать, а вот обнять и пожалеть никто не догадался…

Девчонки спали, разметавшись во сне. Тихо постанывая, засыпала Валентина Ивановна. Все в доме легли спать, кроме Александра. Он заканчивал свою картину в отгороженном для него углу теплицы. Серега тихо слез с лежанки, чтоб ненароком никого не задеть, не разбудить. Тихо вошел в теплицу:

— Отец! Я тебе не помешаю?

— Наоборот! Заходи! Как нога?

— Нормально! Мы сегодня поговорили с бабкой. Городской.

— О чем? — заинтересовался человек.

— О нас с нею. И обо всех. Не знаю, но она

говорит, что многое передумала. Присмотрелась. И ко мне… Поняла… Как думаешь, она не врет?

— Послушай, Сержик, у каждого человека есть свои недостатки. И я, и ты не без них. Есть они и у матери. Но и недостатки случаются разными. Одни — мы прощаем. Другие — нет. Но, если мы будем видеть только плохое в людях, жить станет невозможно. И главное, самих себя изведем, а ситуацию не изменим. Людей надо воспринимать такими, какие они есть. Мать моя — не сможет измениться полностью. Не тот у нее возраст. Отношение к тебе изменится. Это однозначно. Но во всем другом — не переродится. А тебя в ней раздражало все. И только отношением к тебе жизнь не наладить…

— А что мне нужно? Я не собираюсь ее переделывать. Да и жить с нею в Смоленске не хочу.

— Не уловил, малыш мой! Мать моя оказалась умнее и хитрее, чем я предполагал. Ведь, пойми, перейдя на заочное обучение, тебе каждые три месяца нужно ездить в Смоленск. И жить, а она все высчитала — у нее. А это недели две. Она заранее готовит почву к тому, чтобы не пошел в общежитие. Ведь это стыдно, понимаешь? И еще знай! Мать у меня — человек сложный. Но, сколько себя помню, всегда умела держать слово, даже по мелочам! Не терпела брехунов. И, что самое главное, боится терять людей, доброе отношение, тем более — родню. С годами эта мудрость приходит. И страх перед потерей. Давай не будем ее наказывать этим. Она немало пережила. Я с нею тоже говорил. Два дня назад. Вот здесь. Почти до утра. И поверил ей. И тебя прошу, присмотрись. Я очень люблю тебя! Но ведь и она — моя мать… Пойми верно.

Сережка сидел на стуле сгорбившись. Не видя ничего. Он думал о своем. И вдруг внезапно взгляд остановился на картине. И мальчишка привстал от удивления. Молодая женщина, все седая, как луна, на фоне темного неба, прорезанного зигзагами молний. Женщина с ужасом смотрит на черные тучи, из каких прямо-таки слышатся раскаты грома. Женщина закрывает уши. Но из глаз бегут слезы…

— А почему она седая? Молодые не бывают седыми! — впервые не поверил Сергей.

— Мать, моя мать, стала седой в детстве… В

двенадцать лет…

— Так это она?

— Да. Картина будет называться «Больная память». Я ее не на продажу, для нас оставлю. В доме. Чтоб не забывалось. На выставку, может, и отвезу. Но не продам…

— Неужели она такой была? — рассматривал мальчишка картину во все глаза.

— Именно такою она мне запомнилась. Мать больше всего на свете боялась грозы. Это военный синдром. С детства. От нарушенной психики. Дети такое трудно переносят. И всегда не без последствий. Дай Бог, чтобы ее и твоя память поменьше точили ваши души.

— Пап! А где тот, какой был моим родителем?

— Сережа, меня он не интересовал. А мать о нем не хотела вспоминать. Знаю, человек он недостойный. Лишь потому, что никогда тобой не интересовался.

— А он жив?

— Вот этого я не знаю! Твоя мать развелась с ним официально и выписала его из квартиры. В последний раз они с ним виделись в суде. Когда их развели. Мать сама подала на развод. Тебе тогда всего полгода исполнилось. После этого они не виделись никогда.

— Выходит, я ни ей, ни ему не нужен?

— Ты мне нужен! Очень нужен! Всегда! Они тебя для меня родили!

— Но у тебя скоро будет свой ребенок!

— Да! Уже четвертый! И вы — мои. Все!

— Отец! А это правда, что ты меня любишь? Или просто пожалел?

— Я растил тебя! Учил всему! Не знаю, но мне кажется, что своего любить смогу лишь на равных с тобой. Ты стал моим повтореньем во всем. Моим зеркалом, моим портретом. Ты даже похож на меня как две капли воды. И даже моя мать, заметив это, стала сомневаться, а верно ли, что ты не кровный? Ты даже хулиганил, как я в детстве! Но я ее любил…

— Ладно! Не серчай. Мне тоже кое-что обдумать надо. Пошли спать, пока не проснулись наши женщины. Не стоит им седины прибавлять. Особо на душу.

— Ты где сегодня ляжешь?

— На лежанку. К городской бабке. Пусть не знает, что я от нее к тебе улизнул. Из-за ноги не пускала. А мне кажется, дело было совсем в другом.

На следующий день вся семья проснулась от крика Варвары. Валентина Ивановна едва голову не разбила, свалившись с лежанки кувырком, и увидела разбитую, разграбленную теплицу, из какой украли не только огурцы и помидоры, но и картины Александра, самые последние, самые дорогие.

Александр стоял на крыльце бледный, какновый холст, натянутый в раме. Стешка сползла по косяку на крыльцо. Сколько трудов пропало, сколько средств потеряно! Варвара голосила во все горло, проклиная воров, желая им любойпогибели и самых страшных хворей.

— Кто это сделал? — спросил неведомо кого Сергей и ту г же услышал Валентину Ивановну:

— Такие, как ты! Твои друзья! Кто ж еще? Вы — бандюги проклятые, способны на такое! Кровопийцы! Нет вам места на земле среди людей!

Сережка огляделся вокруг. Его отчаяния и растерянности никто не увидел. Все бросились к теплице, а мальчишка, набросив куртку, уходил из дома…

Николай умолк. Но внутри все кипело от слез. Он мог смириться с прежними судимостями. Там был намек на его вину. Здесь сплошной оговор, подлог, пакость. Но в это не поверил никто, даже Борис, с каким жил под одной крышей, ел с одной ложки. Он знал о Николае все, но первый же оттолкнул его, презрел, не захотев выслушать.

«А может быть, это он устроил мне подлость с золотом? — мелькнула мысль. — Нет, нет! Зачем ему это!» — отвергал Николай чудовищный домысел, и тут же память подкидывала часы, проведенные в суде, лица мужиков из бригады. И слова Бориса Петровича:

«Кроме него некому такое утворить. Калягин дважды судился, но это его ничему не научило. Такие люди не могут жить без приключений. Короста преступника уже съела в нем все человеческое, что мы зовем достоинством и честью — ему недоступно. А потому прошу суд учесть мнение коллектива и очистить имя бригады от позорного клейма…»