Эльмира Нетесова - Подкидыш

— Зачем же этих отпустить хотела?

— Ты же сам слыхал, как грозились воров на пас напустить? От их не отобьешься, коль кучей вломятся. Силов не хватит.

— Не бойся! Теперь уже не придут. Это точно!

— Откуда знаешь?

— Слыхал, что воры никогда не возвращаются гуда, где попались.

— А тебе не жаль их было? — глянула в. глаза Варвара.

— Нет! Не жалею! Разучился, — выдохнул тяжко. И опустил голову.

— Застудил ты душу. Где ж это тебя так подморозило? Какое лихо? Проскажи.

— Как-нибудь потом, — ответил тихо.

— Господи! Ладно мы — несчастные, в слезах и мозолях живем. Тебя за что судьба забидела?

— А за то, что жалел всех, — отозвался глухо.

— Пока живы, без жали невозможно. Ить у всякого сердце имеется. Оно и любит, и жалеет… Как без того…

— Случается, замерзает оно. И вера, и любовь умирают в нем раньше человека. Все потому, что негодяев на земле много развелось.

— Это ты про себя, что жалеть отвык? Как же меня защитил? Если б не пожалел, не сцепился б с бандюгами.

— Ты другое дело. Ты — женщина. А их с чего бы жалеть стал?

Варвара, было зардевшаяся, вздохнула грустно. Думала, другое скажет. Теплые слова. Ведь почти три месяца прожил с нею под одной крышей. Пора б и приглядеться, решиться на что-то окончательно. А он все в чужаках. Все вприглядку. И за это время ни единого намека. Хоть бы приобнял иль ущипнул. Иль шепнул бы на ухо заветное словечко. Но нет. Спит, отвернувшись лицом к стенке. Будто не мужик, а пенек какой-то.

Варвару это и злило, и смешило.

Конечно, она не молода. Но Николай на год старше ее. Пусть и не красавица, но и не уродина. Ничем не хуже других баб. В ее возрасте бабы еще вовсю интересуют мужиков. «А этот, как сосулька. С таким и на горячей лежанке простыть можно», — думает Варвара и все ж придвинулась поближе к Николаю, прижалась плечом, словно невзначай. Тот тут же отодвинулся. Отвернулся.

Варваре было обидно. Но, подумав, решила, что не пришло его время. Не оттаяло сердце, все еще в плену у беды живет. А значит, надо подождать…

— Варвара, а каким был твой муж? — внезапно спросил Николай.

И снова баба вспыхнула радостной надеждой, подумав:

«Неспроста. Небось примеряется.Ищет, с какой стороны подступиться ловчее», — и ответила, как на духу:

— Обычный мужик. Не хуже и не лучше, чемдругие. Серьезный. Трудяга. Любил семью, дом. Иногда бранил. Не без дела. Случалось, гости навещали, принимал радушно. Не пьянь, некобель. Приветный был человек, царствие ему небесное: земля — пухом! — Перекрестилась истово.

— А ты на него часто с каталкой наскакивала?

Женщина даже отпрянула в испуге:

— Господь с тобой! С чего взял? Такого не случаюсь. Не за что! Да испробовала б! Он меня враз коленом под зад выкинул бы и к двери подходить воспретил. Сам меня не забижал никогда. И я про него худого слова не молвлю.

— А почему у вас только одна дочь?

— Сорвалась я. На огороде. Картоху носила в дом. Мешками. Вот и скинула дите. Мальчонку. Пять месяцев. С той поры не было детей. Лечиться некогда. Работала в колхозе дояркой. Не до санаториев. Еле поспевала управляться всюду. Так-то и остались вдвух со Стешкой.

— Ты любила мужа?

— Васю? Конешно! Он меня в семнадцать летсосватал. Только с армии пришел, а через три месяца поженились. Он на пять годов от меня старше ом;;. Красивым был. Все умел.

— Счастливые. Наверно, все годы жили безмятежно, в радости?

— Да не скажи! И нас прихватывали беды. Аж до самого горла! Уже на первом году жизни! Свекор повесился ночью. Мы ни сном ни духом ничего незнали. А он на чердаке! Меня следователь извел.

Все пытал, за что свекра в петлю загнала? И только старшая сноха вступилась за меня. Правду обсказала. Мол, с горя он вздернулся. Реформа денежная все сбереженья отняла. Он и не выдержал, не вынес удара. И прибавила, мол, Хрущева судить надоть, а не Варюху. Когда проверили, от меня отстали. От Васи тоже. Но цельный месяц в камере держали. Дознавались все. Где кулаками и сапогами били. Истинно фашисты проклятые. Я уж не чаяла выйти вживе, — хлюпнула носом, дрогнули плечи от горестных воспоминаний.

— Я ж тогда в их избе жила — в деревне. Опосля свекра стала просить Васю свой дом поставить, отдельно жить. Да свекруха упрашивала погодить. Болела она шибко. Мы и сжалились. Вот так-то пошла я утром на дойку. Вася — на кузню. Мать, свекровка моя, тоже встала. Видно, по хозяйству хотела управиться. Затопила печь. Пошла в сарай корову доить. А в избе пожар начался. Пока она в сарае была, всю избу огнем схватило. Пять утра. Все в деревне еще спали. Дом горел как свечка. Потушить не смогли. Да и кто поможет старой бабе? Хорошо, что сама выскочила наружу. Мы уж вернулись к уголькам. Даже скотина в пожаре загинула. Вся… Пришлось к старшему деверю проситься. Взял. Но со словом, что будем ставить свой дом и заберем к себе мать. Потому как его жена не хочет жить со свекрухой, спалившей избу. Нам, в добрый час сказать, всем миром избу вот эту ставили. Всей деревней. За три месяца управились. Кто чем мог — подсобил. Я свекруху словом не попрекнула. Но она сама себя терзала. И, едва мы вошли в новый дом, ее паралич разбил. А тут мне рожать приспичило… Вася со свекрухой заместо няньки остался. А у меня от нервов отнялось молоко. Ну, хоть вой! Стешку кормить нечем. В грудях пусто и псе тут! Хорошо, колхоз коровенку дал, чтоб не померло дите с голоду. Но скотина через три месяца бруцеллезом захворала. От ейного молока и Стешка заразилась. Слегла я с ней в больницу на целых иол года. Уж и не верила, что выживет моя девка. Пивало, гляну, она вся черная и не дышит. Я к ней… Не своим голосом ору. Доктора меня выволакивали. И спасли ее. Выходили. Вернулись мы с ней домой. А через неделю свекруха померла… Вася мой с горя совсем белым стал. Поседел вовсе, — понурилась баба и продолжила: — Да и с меня все как негром сдуло. От молодости ничего не осталось. И щепку усохла. Хотя в ту пору лишь двадцать годов стукнуло. Раней, в девках, хохотушкой слыла. Тут же кажен день слезами умывалась. Ровно проклял кто-то бабью долю мою.

— Ну, а после смерти свекрухи все наладилось? — спросил Николай.

— Какой там! Васю мово загребли.

— Куда? — изумился Николай.

— Знамо дело — в тюрьму!

— За что?

— А ни за что! Районное начальство в колхоз наведалось. Вздумалось хозяйство глянуть. Зашли на кузню и к Васе подступились с вопросами. Мол, почему в партию не вступаешь? Иль несознательный? Вася усталый был. Ну и послал их вместе с партией ко всем…! Сказал, что в доме хлеба купить не па что. Дите конфетов в глаза не видела. Хотя уже три года ей. Они и определили его на заработки. Аж на Колыму, на цельных десять годов! Как вражину для власти и народа… Я и осталась со Стешкой на руках. В ту пору от нас все поотворачивались, и первой — родня. Не просто стороной походили. А бранили при встречах, проклинали, ругались. Меня с доярок выгнали. Послали в полевую бригаду — на поля. Уж и не знаю, как бы я выжила, если б не бабка Мотя. Она — с деревенских. Ее невестка с дому прогнала, когда мужик помер. Она и попросилась ко мне. Я взяла. Да и много ли старой надо? Упредила, то верно, что живу скудно. Она и тому была рада. Стала она по дому справляться. Скотину, огород смотрела. Стешку доглядывала, покуда я на работе. Вдвух с ней и мне веселей стало. Матрена сама всюду. И в грибы ходила. Солила на всю зиму. Малиновое варенье напасла. Орехов насобирала. И в избе порядок навела. Обмазала, побелила. Напасли мы с ней дров и сена. С огорода все убрали. Зиму без бед прожили. Только на душе погано. Васи недоставало. Он писал. И на том великое спасибо! Мы ему посылки отсылали. Сало и варенье. Орехи. И чеснок. Все получал. А тут телку продали. Корова у нас была, молоко сдавали за комбикорм. Там свинья опоросилась. Поросят продали. Куры цыплят вывели. Яйцы сдавать стали. И начали на ноги вставать. Выпрямились понемногу. Сам Бог нам подмогал. И хоть втрех душой жили, все ладилось. Само в руки шло. Не гляди, что без мужука осталась, а дом, что кукла, гляделся. Огороды и скотина ухожены. В подвале и кладовке — полно харчей. Сами — не раздеты, не босы. Стешка росла в свете и в тепле. Бабка ее к сказкам приловчила. Всякую ночь ими баловала дите. Та и привыкла. Бабулей звать стала. По пятам за ней бегала. Но через три зимы невестка ее опомнилась. С новым мужуком не сжилась. Дите от него народила, а смотреть за им стало некому. Вздумала Мотю воротить. И нагрянула нежданно к нам. Но не просила смущенно, а враз горло раззявила и на бабку с кулаками. Обзывала грязно. Я вступилась. Выкинула с дому. За лохмы. А на другой день ко мне — милиция. Забрали. Только через два дня прознала за что. Мотина невестка бумагу настрочила. Ох и набрехала про меня — всякое! Я не выдержала. Обсказала все, как было. Не враз поверили. В деревне нашей — в Дубровинке, всех поспрошали. И через неделю выпустили. Воротилась, а в доме — никого. Ни дочки, ни бабки, ни скотины. Оказалось, бабку в дурдом впихнуть успели, Стешку — в приют. Скотину — в колхоз забрали. Тут я озверела. Сама пошла в милицию, где меня держали, и прямиком к начальнику. Все обсказала. Пригрозила жалобой за расправу и измывательство. Он враз за телефон ухватился. Все воротили в два дня. А мне вожжа под хвост попала. Надумала Мотину невестку наказать и написала про нее все, как было. Что бабка на нее всю жизнь батрачила, а под старь, как собаку, выгнали. И еще в дурдом пихнули. Пусть, мол, накажут вражину. Через месяц с района двое приехали. Говорили долго. А потом бабке ее дом в Дубровинке воротили. Невестку выкинули и заставили алименты платить Моте. Та ноги мне готова была целовать, что я для ней правду выковырнула.