Эльмира Нетесова - Ее величество-Тайга. РЫСЬ КУЗЯ

Не сытно, но нужно. Выкинув пробку, вконец от сна пробудятся. И тогда — берегись олени!

Поначалу медведи не отходят далеко от берлоги и на ночь возвращаются в нее, если в тайге мало проталин.

Ночные холода опасны малышу. Но едва обсохнут пеньки, разбирает медведь кровлю. Чтобы берлога просохла. Если ничто не помешает, снова в ней можно будет зимовать.

Кузя видела, как ложились в берлогу медведи, видела, как вставали. Вот и одноухая, рявкнув, раздвинула кровлю. Высунула лобастую башку. Потянула носом. Разомлела от запахов. И, словно одурев от них, встала, покачиваясь, нежась. Немного у нее радостей нынче. Старая колода, а не

зверь. Ей теперь не рожать, не вывести в тайгу новую жизнь. А и свой век уж не доживать, догнивать в берлоге.

Кузя пожалела медведицу. Пусть и не были дружны, а все равно — своя.

Рысь оглядывала потолстевший живот. Он уже еле пролезал в дупло. У других рысей котята уже свет увидели.

Утром и Кузя свернулась в больной клубок. Зашипела в темноту дупла, на боль, конечно.

Дружок сунулся узнать, как дела. Кузька жалобно вскрикнула: мол, погоди, рано…

Всего один котенок появился у нее. Кот ждал второго. Но его не было.

Кузя уже много раз слышала от старых рысей, что очень плохо, если появляется один рысенок. Он растет слабым, некому растормошить, не с кем побегать, поиграть.

От избытка еды он становится толстым. Такие котята в тайге приживаются долго. Они трусливы и ленивы, боятся риска и боли. Их некому подзадорить, позвать. В охоте долго будут неудачливыми.

Счастье тем, у кого мать молода. Она постарается растормошить: у старых рысей и на одного котенка едва хватает сил.

Кот понял, что не сумела Кузя восстановить силы к зимней тропе. Слишком ослабла. Потому даже единственный рысенок, маленькая Кузя, был жалким и худым.

Кузя тоже заметила это и старалась больше и чаще кормить малышку.

И когда та стала выравниваться, прокричали о ее рождении.

Да и попробуй крикни сразу, если котенок был совсем хилым. Его любая сойка могла обидеть. Рысенок с неделю даже не пищал.

В эту зиму в распадке неподалеку от Кузиных владений завелась чернобурая лиса, обжористая: огневки убежали от соседства с нею. Никого не боялась чернобурка. На рысей огрызалась. Промышляла по всей тайге. Даже у медведя куски от добычи норовила стащить.

Вороватая, пронырливая, она никогда не наедалась и вскоре повадилась шастать в село к людям. Не ленилась, не пугалась длинного пути.

Что она там воровала, никто не знал. Но возвращалась толстая. До вечера облизывала острым языком морду, грудь, лапы. А по темноте снова убегала.

Добра от такой охоты никто не ждал. Знали звери, что люди не промедлят. Заявятся в тайгу ловить воровку. Но разве она одна пострадает?

Долго ждать не пришлось.

Ранним утром, едва туман повис на макушках деревьев, увидела Кузя людей, молча крадущихся по тайге. Они несли за плечами рюкзаки и внимательно разглядывали следы на снегу.

— Вот здесь она живет, в этом логове, — остановился старший, указав на брачное логово хорька.

Вскоре к дереву рядом с логовом был привязан капкан, а к нему — кусок мяса.

Неподалеку от этого места поставили петли-ловушки, раскидали под корягами мясо.

Кузя наблюдала.

«Странно, с чего это люди сами принесли в тайгу мясо? И раскидали помимо ловушек? С чего бы им расщедриться? Не с добра это. Видно, новая пакость», — решила Кузя.

Едва люди ушли, рысь подошла к приманке. Понюхала. Ничем не пахнет. Но крови в мясе нет. Такое рыси не едят. И Кузя вернулась в дупло, решив понаблюдать.

Она высунула голову и увидела, как один кусок мяса, пища и царапаясь, растаскивали соболи. Вот один, толстый, даже лапами в добычу уперся, уступать не хочет. Оторвал кусок такой, что еле в пасть запихал. Шипеть не может. Второй у него из глотки вырвать норовил. Ухватился за мясо, что в пасть не влезло, и тянет к себе изо всех сил, пищит-заходится.

А соболь-толстяк спешил проглотить, пока и впрямь вместе с кишками мясо не вырвали.

На человечью приманку сбежалось и слетелось столько таежной живности, что это привлекло внимание медведя. Горностаи с норками уже успели передраться за легкую добычу, когда Кузя увидела, что соболь-толстяк, вдруг не удержавшись на ветке, упал замертво на кочку. Он был первым, кто поверил человеку и поплатился за доверчивость.

И только ежик, обнюхав мясо, пахнущее человечьими руками, шипя отошел и отогнал ежат.

Под кустом волчьей ягоды, вскрикнув, затих горностай. А за березой, не добежав до норы, норка головой в мох воткнулась.

Кузя сообразила, что люди принесли в тайгу отравленную приманку для чернобурки. Но та уже наелась в селе и на раскиданное мясо не смотрела.

А вот рыжуха съела кусок: и голос, и дыханье пропали. Даже обругать чернобурку не могла.

Медведь, нарушив Кузину границу, к капкану подошел. Увидел мясо — глаза загорелись. И тут

рысь не выдержала. Выскочила из дупла, зашипела на медведя, отогнать хотела от капкана. Ведь именно этого мишку Акимыч из болота вытащил.

Медведь замахивался на Кузю, рычал. Тянулся мордой к мясу. Изловчился, рванул сильно. Капкан щелкнул, схватил медведя за нос. Тот взревел от неожиданности и испуга.

Железные зубы впились в нос так, что кровь по мишкиной морде потекла.

А в ловушке уже песец тявкал. Сразу есть расхотел. Тайга, что ни говори, дороже сытости.

Лишь к вечеру обходивший участок Акимыч помог медведю освободиться от капкана. Заметив приманки, ловушки и потраву, долго собирал в рюкзак кусочки мяса и погибших зверей.

Кузя видела, как дрожали его руки, как прозрачные, словно березовый сок, слезы текли в бороду.

— Ироды, анчихристы, нелюди! — ругался он на каждом шагу.

— Чернобурка нашкодила в селе. Ее ищут, убить хотят. А она у меня — как цветок. Ее собаки выгнали с прежнего участка. Хорошо, что не порвали. Но как сберечь? Ведь еще две недели до перелетных ждать. Там она сама себя прокормит. Но люди, если она в село заявится, убьют. Кур она жрет. А вчера гуся унесла. Видели это. Взял бы я ее к себе. Да как отловить? Авось недели две на рыбе продержал бы. Зато сохранил бы красу, — говорил лесник Кузе и медведю, все еще зализывающему нос.

Старик ушел к себе уже в потемках. Рысь понимала, что чернобурку теперь от села не отвадить. Пока жива — будет воровать. А значит, каждому зверю от нее беда.

Не было у чернобурки ни норы, ни логова, не успела она обжиться на участке Акимыча, а потому найти лису было трудно. Каждый день меняла она свое жилье, боялась всех и всего, живя больной памятью, гонимая неудачами и прожорливым брюхом.

Кузя давно бы разделалась с чернобуркой, да отлучаться из дупла надолго не могла.

Кто-кто, а Кузя не согласилась с Акимычем: как терпеть эту лису на участке? И для себя давно решила, — подрастет котенок, прогнать ту чернобурку в чужие угодья.