Эльмира Нетесова - Дуэль

— Это потому, что обязанником он стал у вас после того, как вы ему помогли из суда уйти? Освободил на этот раз от доли? — удивляла осведомленностью следователь.

— Я к суду не прикипался! И чужое мне не клей! — испугался вор, вспомнив, сколько людей сгорело в пожаре.

— Кто ж, как не вы, опытный вор, надоумили Клячу и Бурьяна спрятаться в гардеробной за полчаса до конца рабочего дня. Знали, не войдут туда продавцы. Летом там никто не переодевается. Но кто-то подсказал вам раздевалку. Сами о ней знать не могли, — говорила Ирина.

— Кто мог надоумить? Сами. На то и фартовые, — смекнул Фишка, что не раскололись кенты, держатся молча на следствии. Но, глядя на Ирину, боялся внутренне: «Ох и неспроста эту Кравцову назначили следователем. Расколет она кентов по самые…»

— С Фомкой на Печоре познакомились, в зоне? — продолжала допрос следователь.

— Да.

— Бурьян впервые с вами в деле?

— Да.

— А Кляча? — сыпала вопросы Ирина.

— Первый раз. И в последний, — ответил, вздохнув.

— Да, положенье ваше — сложное. Поджог суда вами и Фомкой уже доказан. Универмаг — довеском станет.

«Значит, «вышка» обеспечена», — подумалось с грустью. И решил отмазаться, свалить все на Фомку. Мертвый кент — простит живого. Ему уже все равно.

— Поджог суда расследуется не мною. Меня интересует лишь универмаг, — прервала следователь Фишку. И задала очередной вопрос: — Сколько лет знаете Лешего и давно ли воруете вместе?

— Я сам по себе. Никого не признаю.

— Сам по себе, а почему в универмаг вчетвером заявились? Почему не сам по себе? Молодых в делах учил?

— Сами навязались. Хавать всем охота.

— Почему не Леший, а вы пошли в универмаг?

— Причем Леший? Я захотел и возник.

— Но сына своего он не каждому доверяет. Выходит, вы у него в чести. На особом счету.

— С хрена ли загуляли? Да я взял, потому что вместе — проще.

— В чем же? В убийстве? — усмехнулась Кравцова.

— А разве тот легавый накрылся? — округлились глаза Фишки.

— Да нет. Живой. Но покушение было. И бесследно оно не пройдет, — предупредила жестко.

— Я его не хотел мокрить. Трамбовал, это верняк. Но и мусор махался.

— А кто, как не вы, кричали, что этого легавого по-особому замокрить надо? Фомка уже был убит. А грубый, низкий голос — ваш. Значит, было такое намерение, умысел на убийство.

— Да у меня при себе ничего не было. Чем бы я его размазал?

— Вы судились пять раз. Дважды — за убийство, при ограблении. Удара вашего кулака по голове оказалось достаточно, чтобы умер сорокалетний здоровый человек. Там у вас тоже не было при себе оружия.

— Кто ожмурить решил кого-то, о том не ботает. Тихо распишет, — оправдывался Фишка.

Но через две недели долгих, утомительных допросов Кравцова выяснила многое.

Лишенные общения меж собой, воры понемногу проговаривались. Особо молодые часто путались в показаниях.

Кляча, поняв, что молчаньем ничего не добьется, а дело раскручивается, испугался, что кенты засыпят, взвалят на него все каленые, решил давать показания.

К тому времени и Бурьян остепенился. Перестал оценивать Кравцову целиком и по частям — в денежном выражении. И, поняв, что хамство на следствии и на Шанхае расценивается по-разному, заговорил на человечьем нормальном языке.

— Кто у вас был организатором ограбления универмага? — спросила следователь.

Бурьян глянул на Ирину: «Красивая. Умная. Чистая. Кому-то женой станет. Любимой. Детей родит. Кому-то… Такие, как она, недоступны нам. Их не уговорить, не купить, не споить. Они не залапаны, не замараны никем. А ведь кого-то и она назовет своим. Но не его… А жаль…»

— Кто в деле паханил? Наверно, я. Кто ж еще? — усмехнулся горько.

— Борис, вы моложе всех…

— У нас не годы в чести. Другое…

— А чем другим вы отличаетесь? — спросила следователь.

— Есть кое-что…

— Ваш отец?

Бурьян согласно вздохнул.

— Вы знали, где находились ювелирные изделия в это время?

— Нет. Иначе не попутали бы нас в раздевалке.

— А ее вам кто подсказал?

— Универмаг насквозь знаем, как маму родную. Зачем подсказывать? Сами вошли. Знали, что в ней уж полгода света нет. А в темноте, даже войди какая баба, не приметила б…

— Но вы не нашли золото в сейфе, что стали бы делать дальше?

— В подвал бы нарисовались.

— И сумели бы туда попасть?

— Как два пальца. С нами Фомка был, он — медвежатник, специалист по замкам и сейфам. Был…

— Ну, взяли б это золото. Предположим, вы знаете, что воров стали бы искать.

— Нас всю жизнь ищут. Убивают, сажают, а нас меньше не становится. Живем. Чтоб легавые с голодухи не сдохли. Даем им, падлам, работу и кусок хлеба. А они за то даже положняк не платят. Ведь если бы не мы, мусоров давно бы разогнали. Пахать заставили бы. А пока мы дышим, мусора — в уваженье, в почете. Чтоб им в параше ожмуриться! — пожелал Бурьян.

— А почему у вас кличка такая?

— Да хрен ли там! Меня никто своим не признавал. На рожу в детстве менялся часто. Лишь когда усы пробиваться начали, все увидели, что я в отца пошел. А кликуха еще до того приклеилась. Бурьян — ничейный сын.

Так и осталась она при мне. Памятью, в наследство. Зарубкой, — помрачнел Бурьян.

— А вы пытались порвать с Шанхаем?

— Зачем?

— Чтоб жить как человек. Ночами спокойно спать.

— Туфта все это! Как жить? Как все вы? И это жизнь? Да я такого облезлому сявке не пожелаю, — сплюнул на пол Бурьян, забыв, что он не на Шанхае.

Кравцова одернула его взглядом. Тот смутился, впервые в жизни покраснел до макушки.

— А семью свою не думаете завести?

— Семью? — Бурьян вперся глазами в грудь Ирины. Сглотнул горячую слюну, вздохнув прерывисто, сказал тихо:

— Шмары в жены не годятся, а и путная за меня не пойдет. К тому ж нельзя нам жениться, закон не велит.

— Эх, Боря, а ведь красивый парень. Хорошую девушку тебе, чтоб сильнее законов ваших стала. И жил бы счастливо, спокойно.

Бурьяну и вовсе не по себе стало. Его впервые в жизни назвали красивым. И кто? Та, какая, кроме хамства, от него ничего не видела, — счастья ему пожелала. Такое он слышал только от матери, давным-давно.

— Счастье тоже у каждого свое. Его всяк по-своему понимает. Один — в наваре, после дела. Другой — в бутылке иль в бабах. Есть еще ебанутые, какие в пахоте кайф находят. Мура всё! Счастье — это воля и башли. Шелестят они в клифте, все другое само по себе приходит. Нет воли — нет башлей. Выходит, счастье наше, вместе с нами, по зонам да тюрьмам кантуется. Как тень. Всегда под боком. А не ухватить, не поймать, — глянул на Ирину ниже пояса.

— Человеческое счастье — в другом, — не согласилась Кравцова, — в детях, в работе, друзьях. Оно многолико и цветасто. Потому что во все мы вкладываем душу.

— И как ее хватает — на халяву себя рвать? — пожал плечами Бурьян.