Эльмира Нетесова - Дуэль

Там, наткнувшись на убитого оперативника, споткнувшись о его голову, милиционеры вовсе рассвирепели. Из кустов, из-за пней, из-под коряг, с деревьев стряхивали людей и, едва те попадали в руки, месили ногами и кулаками в кровавые котлеты.

Лица бледные, перекошены до неузнаваемости. В глазах — молнии.

Видела тайга охоту на зверей. Но чтобы люди — на людей, не доводилось…

Вот и эти двое… Один другого догоняет. Ныряют меж кустов и деревьев. Дышат загнанными оленями. У беглеца глаза круглые, как у зайца. Жить хочет…

— Стой, Фишка! Стрелять буду! — и грохнул выстрел. А человек бежит. По инерции. Но вот упал, лицом в землю. Руки раскинул. Словно обнял, прося прощенья.

— Готов? — удивился догонявший. Но тут же упал, вскочивший вор кинулся к горлу. Но собака помешала, подоспела вовремя. Налетела вихрем. Сшибла. Впилась зубами в плечо. Вырвала клок кровавый.

Фишка от боли сознанье потерял. Да вернули. Пинками. Нацепили браслеты, и, выбив пару ребер, — бегом — марш в машину! Овчарка чуть на спине не виснет.

А в глуши трое оперативников с пятью фартовыми махаются. Зубы трещат. Скулы набок, глаза — сплошные синяки. Лица в лепешку. Дерутся не только кулаками, ногами, головами. Так что кости ломаются с хрустом.

Мат такой, что деревья отвернулись со стыда.

Кто свирепее? Теперь уж не понять.

Блатари, бичи, шпана, фартовые ножей из рук не выпускают.

Оно и понятно. Не только милицию, собак убивают. С десяток запороли. Бросили в кусты, от глаз подальше. Мол, псина, падаль и легавый — воняют одинаково.

Машины уже по два рейса сделали в город. Битком были забиты. А облава лишь набирала силу и накал.

Десятка три охинских потаскух и пьяниц вытолкали из тайги оперативники, велев вернуться в город. Бабы орали, грозились, их припугнули несколькими выстрелами под ноги, и мокрохвостая, лохматая свора понеслась от тайги подальше.

Бичей, особо старых, выдворили без особого труда. Предупредив, чтоб держали языки за зубами. А тех, кто решил вступиться за фартовых, ловили наравне с ворьем.

В извилистом, лесистом распадке нарвались на засаду убегающие блатари. Эти — умнее других оказались. Впереди себя троих проституток поставили. В голове — Катька по кличке Жох. Это она пила портвейн со стариками-осведомителями.

Широкий, плоский зад, видавший виды, надежно прикрывал собою десяток мужиков.

Шли тихо, надеясь проскочить незамеченными. Да один из мужиков, споткнувшись, упал.

— Опять в собственных мудях заблудился. Чего об родной хрен спотыкаешься, Чубок? Оторвут тебе их легавые, будешь знать, как линять надо, — определила на слух оплошавшего.

— Захлопнись, лярва! — услышала в ответ родное.

Блатари рассмеялись. А судьба оскалилась собачьими

клыками.

Катьку-Жох громадная сука за сиську прихватила. Повисла на ней. Шлюха от боли не своим голосом взвыла.

Мужики в клубок сплелись. Громадный, вонючий, лохматый. Собаки на него верхом взобрались. Рвут всех подряд. Подоспевшие оперативники, оторвав овчарок, пока не опомнились блатари, надевают им наручники. Быстро, не суетясь.

Трое хотели кулаки в ход пустить. Не успели. Промахнулись. Получили «в солнышко», в пах, в зубы…

Лишь две потаскушки тишком, бочком оторвались от кодлы. На них ни собак, ни милиции не хватило. И, выбравшись кустарником из распадка, помчались в город, радуясь, благодаря судьбу.

Катьку, перевязав и смазав, отпустили восвояси. Предупредив завязывать с блатными хотя бы по возрасту.

Жох, отскочив на десяток метров, задрала юбку спереди и, показав милиции заголенное, крикнула:

— У ней возраста нет! Всегда красотка! Никто не обижался. А вот вам, легавым кобелям, и понюхать не дам! — побежала в город, влипая в плоский зад босыми пятками. Ей вслед кто-то свистнул. И Жох, испугавшись того, что оперативники могут отпустить с поводков рычащих овчарок, понеслась зигзагами еще быстрее.

Из тайги по дорогам и тропинкам выходили, выволакивались, выползали и выбивались люди.

Одни — выкатывались кучей, другие — цепочкой, гуськом шли. Их подгоняли оперативники.

На маленькой, глухой поляне поймали фартовые троих милиционеров. За учиненную облаву короткую разборку устроили. Разметав в куски, свалили термитам на муравейник. Чтоб до конца года не голодали красные крупные муравьи.

А сами, не переговариваясь, немыми призраками, меж деревьев пошли. Тихо, неслышно. Но овчарок не проведешь. Учуяли.

Сворой на свору кинулись. Тут уж ножи в ход пошли. Собаки сзади напали. Придержали, пока оперативники подоспели. И снова драка, выстрелы. Но в свалке двое успели влезть на сосны. Одного — собака выдала. Не отошла, покуда не сняли фартового. Второй словно прирос к стволу. Прикинулся грибом-паразитом. Сама сосна и та в это поверила. Пусть и болячка, но своя. И укрыла человека лохматой лапой.

Видел, как измордовали друг друга люди. По лицам никого узнать нельзя. Сплошное кровяное месиво. На плечах у всех лохмотья. Спины, плечи, грудь — ножами исполосованы. Кровь по ногам хлещет. Но злоба сильнее боли.

Дерутся люди. Вон фартовый въехал в скулу оперативнику. Тот к стволу дерева отлетел. На сучья спиной. Свалился вниз без сознанья, а может, и жизни не стало…

Двое фартовых смятыми комками под ногами дерущихся валяются. Мертвые, но законники. И здесь своим помогают.

Если б не подоспела подмога, ушли бы фартовые, измотав, раскидав оперативников. Но не повезло…

Пять рейсов сделали машины. Городская тюрьма изумлялась.

— В один день столько задержанных? Что это с милицией случилось сегодня?

А машины, сделав круто разворот на дворе, снова спешили в тайгу, где все еще продолжалась дуэль.

— Ну, сучий потрох, сторож параши, пидор вонючий, попадешься ты мне на скользкой дороге! Как гниду размажу! — выл мужик, какого оперативник поймал в тайге. И, заломив ему руку за спину, вел по кочкам сломавшегося чуть не пополам.

Пятеро законников в брошенной медвежьей берлоге замерли. Дышать боятся. И хоть велик соблазн убить оперативников, рисковать собою не хотят. Своя шкура дороже короткого удовольствия. А в этой заварухе немудрено и самому «маслину» поймать.

В берлоге темно и сыро. От запахов прели мутит. Но деваться некуда. Хочешь выжить — терпи и молчи.

Пальба в тайге понемногу слабеть стала. К сумеркам, будто захлебнувшись, раздалась в ней пара выстрелов. Стих и лай собак.

Лишь торопливые шаги оперативников, спешивших вернуться в город до темноты, уходили из чащи спешно.

Вот и эти четверо идут без оглядки. Гуськом — из тайги. Она уже непроглядной становится. Каждая минута задержки бедою может обернуться. Не всякая тишина в ней — покой.

Уходят люди, оставляя за плечами кровь и смерть. Ни в одном сердце не проснулось раскаяния. Лишь притупленная злоба цедит сквозь зубы злое, срывает с губ брань.