Эльмира Нетесова - Макарыч

Пока Макарыч распрягал Серого, Колька побежал истопить баньку.

— Иди в избу. Не простужайся. Я споро, — пообещал Макарыч Марье.

Та перекрестилась перед порогом и вошла в дом. Вскоре туда заторопился хозяин.

— По душе ли тибе у нас?

Марья согласно кивнула:

— Много ли мне надобно? Абы не бил ты меня да уважал маленько.

— Ето мине тя бить? Ты што? Ты жа баба? С крепким мужиком на кулачки — куда ни шло. С тобой зазорно. Да и не по нутру мине.

Марья незаметно вошла в их жизнь. Вроде жила она с ними испокон века. Одинаково заботилась об обоих. Недаром Макарыч про себя не раз, улыбаясь, думал: «Хозяюшка нашенская всем люба. К дому пришлась».

Незаметно обшила, обстирала. На окна цветастые занавески приладила. Теперь Макарыча все больше из тайги домой тянуло. К жене, к теплу, ровно и не жил иначе. По вечерам вдвоем с Колькой шкурки выделывал. Марье на шубу. Хотелось порадовать ее. Сам себе не раз дивился, как так скоро привязался к ней. Следил, чтоб ноги не промочила. Не застыла. Беря с собой за грибами, за ягодами, требовал, чтоб теплей одевалась. Душегрейку на нее напяливал, что сам пошил. И говорил при том:

— Береги себя. Здоровьишко твое надорвано. Коли худо — не п еремогайси. Ты ведь у нас одна утеха.

Колька за лето здорово вытянулся: долговязый, нескладный, большие не по годам руки его все что-то делали. Он охотно помогал Марье по хозяйству. Ходил в тайгу на обход вместо Мака- рыча. Старался заготовить впрок на зиму рыбы, мяса, грибов, ягод, орехов. А потом до звезд пилил дрова. Чтоб зимой с ними забот не было.

Марья уже давно уговорила Макарыча и продала дом в селе. Сейчас она готовила Кольку в школу. Варила ему варенья, солила грибы. Пеклась, словно о сыне своем. Каждую мелочь углядела.

— Ты на свободные дни приезжай, Коля. Нам отрадней станет, — просила она парнишку перед отъездом.

— Ладно, буду, — пообещал тот.

Он не называл ее никак. Тетей Машей — язык не поворачивался. Мамой — и того боле. Что-то среднее меж тем и другим, но подходящего слова не находилось. От этого Колька мучился. Тетка Марья? Но слишком много заботится она о Кольке. Ночами встает укрыть одеялом, чтоб не застудился. Сама не поест, пока его не накормит. Вон и простыни у мальчишки белые, как снег. Все ее забота. А когда однажды он промок под дождем и простыл, она ни на шаг от него не отходила. Четыре ночи не спала. С лица даже спала. Плакала тихонько, чтоб никто не слышал.

Колька, конечно, не сказал никому, что подслушал ее молитву. Она стоила перед иконой на коленях в одной рубашке и просила:

— Чем прогневила тебя, Господи! Разве замужеством? Так за счастье мое не наказывай раба твоего невинного. Пошли ему здоровье и долголетие. За маяту и горе награди своей благодатью. Отгони болесть. Отдай мое здравие ему. Млад еще он. С него будет. Мой век бабий, равно короткий. Нехай же Николай, сын мой неутробный, побольше радостей изведает. Не гневись, Боже, на него…

У Кольки тогда даже комок к горлу подкатил. Колючий. И глаза зачесались. Так о нем еще никто не молился. А Мария, совсем простоволосая, уже тихо склонилась над ним. Ощупала лоб. Поправила подушку. Вытерла потное лицо мальчишки и прошептала:

— Спи с Богом. Во сне здравие приходит.

Мама… Но так он называл только свою мать.

Ту, что любила его больше, чем себя. Откуда было знать мальчишке, что умерла она с голоду, отдав сыну все, что могла? Вот и ушла безвременно. Он любил ее по-своему требовательно. Продолжал любить и мертвую. Видел ее во снах, когда говорил с нею, как с живой. Эту память он боялся омрачить. Назвать этим словом другую? Мальчишке это казалось предательством.

Макарыч понимал состояние Кольки, а потому сказал однажды, когда они были в тайге вдвоем:

— Ты, сынок, таво, не шибко мозгуй. Все перемелетца. Душу слухайси, она сама подскажит, стребуить. Всему свой черед. Усек? То я насчет Маши…

Но и это не успокоило. Потому, прощаясь с нею даже перед отъездом в школу, он не мог вымолвить ни слова. Ткнулся по-щенячьи в теплое плечо. Шмыгнул мокрым носом и отскочил, неловко задев Макарыча мослатыми ногами.

Колька учился легко. Не корпел подолгу над уроками. Быстро решал задачи. Пристрастился к шахматам. У него не было трудных предметов: учителя считали его способным. Только уж слишком взрослым, не по годам понятливым. Макарыч на эти их замечания рукой махнул. Дескать, разум парню Бог дал. Ежели не обделил, на том благодарствие ему.

Незаметно прошел год. И Колька решил поступить в техникум. Чтоб скорей стать геологом. Макарыч не стал противиться. И Колька, пробыв дома совсем немного, поехал поступать.

Макарыч ничего не сказал парню о том, как занедужила Марья в минувшую зиму. Как зачастую боялся оставлять ее одну, уходя на обход участка.

Марья заболела тогда неожиданно. Нагнулась достать банку из-под стола, а разогнуться не смогла. В спину словно гвоздь вбили. Макарыч долго выхаживал ее. Натирал спину отварами. Но несмотря на его старания Марья слегла надолго. Стало прихватывать сердце.

— Што ж так, Марьюшка? Не уберегла сибе? Эх, силы ваши, бабьи, — куриные. Сорвать их легше легкаво.

А про себя думал: «Нынче выдюжит, знать, обойдетца. Вот токо без Кольки-то вовсе худо. Приглядеть за ей и то некому. Што, коли к сердцу паралик подкрадетца?»

Тут еще пурга поднялась. Выла в трубе истошно, голодно. Ну прямо середку наизнанку выкручивала. Волком в дверь скреблась. И не было ей угомону. Будто небо кто прострелил по шалости. Оно и взялось сыпать, как из худого мешка. Пошел Макарыч от двери отгрести. А ветер как хряснул дверью! В глазах поначалу даже розово стало. Словно в облако, подогретое солнцем, попал. И так легко ему в нем было! Но вот облако будто черт на спину повернул: все почернело. И показалось Макарычу: Дарья тянет его. Не в карьер, в могилу. И прикован он к ней прямо за голову. Словно к самой макушке цепь припаяна.

«Знать, крышка. Отжил», — подумал тогда Макарыч. И, помянув жизнь по-черному, полетел в пропасть.

Очнулся не скоро. Руки, ноги судорога свела от холода. Макарыч сел, как чумной. Спохватившись, перекрестился. Хотел встать. Ветер сбил. На карачках в п олз в избу.

Марья лежала без сознания.

— Отбедоватца ба навовси, — не поняв, что с нею, пожелал себе смерти Макарыч. Пока отхаживал, какая чепуха только не думалась! Чуть женщина оклемалась, то открыла глаза и испугалась:

— Что это с тобой?

Голова и лицо Макарыча были в крови.

— Эвот нашла об чем… На мине, што на кобыле, все зарастеть. Ты не печальси.

На другой день пурга осела. Гуднув, как медведь спросонок, промеж берез исчезла, словно растаяла. Макарыч выглянул в окно.

Белыми медведями прилегли к ногам сосен сугробы. В крепкие лапы стволы захватили. Прижались по-родному, деревьям от тех объятий не дышится.