Эльмира Нетесова - Макарыч

Когда Митька пришел в последний раз? Макарыч вспоминал долго. Да, конечно, перед отъездом в город, к Кольке. Потом он не приходил. Но кто мог убить его? Убить для забавы… А вокруг ни одного человеческого следа. Лишь Митькины муки остались вокруг на исцарапанной земле, перевернутых пнях, корягах, изгрызанных деревьях, выдернутых кустах. Трудно он умирал…

«Ох и плохо эдак-то. Враз две печальные вести Кольке понесу», — подумал Макарыч.

Он шел, согнув плечи, не замечая больше ничего вокруг. Ноги двигались сами по себе. Лесник был теперь далеко отсюда. Воспоминания опять унесли его в каторжное прошлое.

Довелось как-то на лесоповале троим каторжникам медведя убить. Разбудили его в берлоге, а едва тот выскочить попытался, навалились разом да насмерть уложили. Потом на костре долго свежину жарили. Ни с кем делиться не хотели. Да недолго в сытости побыли. То ли рок, а может, и впрямь верховой ветер сделал свое: подрубленное дерево неожиданно затрещало, хотя рубить его едва начали, и подмяло под себя всех. Двоих насмерть. Одного, что горбатым с того дня сделался, в морозилку быстренько отправили.

Сказывали шепотом каторжники, будто тех троих Бог наказал за медведя, в котором, видно, душа была человечья. Слыхал Макарыч, будто людей, убивших скопом хоть одного медведя, навсегда Господь радостей и счастья лишает.

«Видать, и мине владыка порешил на удачах за эдакое. Ить сколь за жисть ведмедей сгубил! Но н е и подчесть не под силу. А серед их и матухи были… За грехи и обходит судьбина улыбкой. Ни в жисть не проститца содеянное. И чево я ишо от Кольки жду? Знать, поставил Господь на мине свой крест, ан нет на мине угомону», — ругал себя Макарыч.

Он и не заметил, как на вершинах деревьев уже повисли испепеленные сумерки.

«Знать, с Акимычем планиды наши схожи. Довидетца и мине на печки кончины дожидатца. От ужо не помышлял», — невесело подумал лесник.

А тайга становилась все темнее, непроглядней. И только почувствовав холодок, Макарыч понял, что наступает ночь, и прибавил шагу.

Вскоре заметил меж деревьев лохматое пламя костра, услышал голоса, обрывок песни, смех. Он поспешил туда. К людям. К Кольке. Но даже когда вошел в полосу огня, его не заметили.

Макарыч внимательно разглядывал людей. Вот и Колька. Бороду отпустил. Похудел. Загорел. Выглядел совсем взрослым.

Лесник в упор смотрел на него. Но тот пил чай, неотрывно глядел на костер, о чем-то думал. Макарыч ждал. И тут один из сидевших у костра, вставая, натолкнулся на него. Спросил удивленно:

— Ты, отец, чей будешь?

— А не много ли по первости знать хошь?

— Так ты сам по себе к нам пришел?

— Хвоста с заду не торчить у мине? Знать, не черт принес…

— И то ладно, — улыбнулся парень. И, повернувшись сказал: — Ребят, принимай гостя!

Николай не услышал. Он все так же смотрел на огонь. Макарыч подошел к нему, сел рядом.

— Здоров будешь!

Парень оглянулся. От неожиданности чуть не выронил кружку.

— Ты как? Когда пришел?

— Только што. Наведать пришел. Не сгонишь? Колька покраснел, А придя в себя, ответил:

— Все злишься?

— Я не за тем, — обрубил Макарыч.

— А что случилось? — насторожился Колька.

— О т Зои ничево не получал? Сказывають, приболела.

— Простыла, наверно?

— То Богу ведомо.

— Откуда услыхал? Она же далеко, — спохватился парень.

— Земля не без слухов, — уклонился от ответа лесник.

— Я в слухи не верю.

— Можа, так и лучче. Токо худо с девкой-то.

— Ты что, видел ее? — усмехнулся Колька.

— Не доведетца с ей свидетца мине.

— Почему?

— Тибе не нужон, а ей подавно.

— Все от тебя зависело.

— Што от мине и стребовалося, я исделал.

— То верно.

— Чево верно-то? В науку зря тя пустил. Не в ту сторону ты ее уразумел!

— При чем тут Зойка?

— Нынче бы жили в ладу. В достатке, при детве…

— Все о своем?

— Об чем жа! Непутно живешь!

— Как умею.

— На, читай, — сунул Макарыч письмо. Колька подсел поближе к костру. Побежал в спотычку глазами по строчкам. Достал папиросу. Долго не мог прикурить. А потом тихо отошел в темноту. Он не видел Макарыча. Обхватив руками голову, сидел долго, неподвижно. Может, впервые ругал себя.

— Коля! — взял его за плечо Макарыч.

— Что?

— Будь мужиком. Можа, оно и не так мине б надобно. Да што типерича. Знать, не судьба вам.

— Эх, отец, отец, да не в судьбе тут дело.

— А в чем?

— В случайности.

— Мало ль хто нам люб! Я ж всю жисть хранцужинку хотел. Мине ж ее и в глаза видить не привелося. Спасибо хочь Марью сосватал. Так ба и вековал безбабным. А дед твой — вспомни!

— Что дед? Живет и в ус не дует!

— Давно ли?

— Кто же виноват?

— Судьбина. Не от нас она. Нихто не уразумеит, иде башку свернеть. Срок кончины не почуит. С таво письма Марья чуть не преставилась. Еле выходил.

— Как она теперь-то?

— Жива, слава Богу.

— Не везет нам с тобой.

— Как знать? Мине от судьбины боле нечева просить. За все благодарствую ее. И за худое, и за доброе.

— Много ль доброго повидал? — усмехнулся парень.

— А все мое.

— Неласков твой Бог, коль оплеухи одни тебе отпускал.

— За грехи наказывал.

— За что же у Зойки жизнь отнял?

— То ему видней.

Колька порылся в карманах, что-то достал. Зажег спичку. Макарыч глянул через плечо. С фотографии, словно живые, смотрели на него глаза Зойки. Казалось, девчонка улыбалась ему. Конечно, вон и губы приоткрыла. Но спичка погасла. Колька уронил голову на руки, плечи его задрожали.

Макарыч сидел рядом. Знал: теперь лучше помолчать. Утешить, помочь тут нечем.

Колька скрипнул зубами. Застонал. Заругался. Солоно, по-мужичьи кляня себя, свою неуверенность.

— Охолонь, Коля. Нешто этим подможишь? Сибе растравишь. А проку? Да хочь болячки в кровь избей, девку из земли не воротишь.

— Что ж мне делать-то теперь, отец?

— Слухалси б ране! Вот чиво! Рано петушитца помыслил. Кабы не то, а нынче што ж? Свет на етом не кончаитца.

Колька надорванно вздохнул.

— Пошли-ко спать. Время-то оно и не то лечить. А те и отдыхнуть не грех, — позвал Макарыч.

Но заснуть в эту ночь лесник так и не смог. В душной палатке набилась куча комаров. Они в изжали тонко, пронзительно. Да еще Колька стонал во сие. Вскрикивал. Макарыч вздохнул и укрыл его курткой.

А Кольке снилось, будто идет он по распадку. Глухому, темному. И вдруг услышал чей-то зов. Оглянулся — никого. Пошел дальше. А навстречу старушка. Маленькая, сухонькая, что сучок обгорелый. Глаза у нее черные, грустные, как у оленя. руки маленькие, сухие. Протянула она их к Кольке и попросила:

— Дай хлебца, сынок.

Колька по карманам порылся. В рюкзаке. Нашел единственный сухарь. Протянул старушке. Та вместе с ним удержала руку парня. В глаза посмотрела и сказала: