Эльмира Нетесова - Макарыч

Врач уже прилетел, когда вспотевший упаренный вездеход развернулся перед будкой. Из него пулей выскочил лесник.

Колька лежал в постели. Желтый, словно кусок воска, он слабо улыбнулся Макарычу.

Врач готовился сделать укол. Шприц в его руках пускал фонтанчик.

— Чево ты тут удумал? — подошел к нему лесник.

— Видите сами.

— Каво вливать порешил?

— Морфий.

— Че такое?

— От боли. Сестра, рука обработана? — не обращая внимания на лесника, спросил врач.

— Нет, еще кровь не остановили.

— Куды вы годный, клистоправы! А ну, сторонись! — Лесник подошел к Кольке, оглядел похолодевшую руку и рану. И вдруг закрутил ее вверх так, что парень застонал от боли.

— Ништо, сынок, малость стерпи.

Кровь быстро перестала сочиться из раны.

— Сестра, марганцовку!

— Подь с ей знаешь куды? Моя марганцовка завсегда при сибе, — похлопал себя лесник пониже живота, повернувшись к медсестре, сказал: — Ты ба, краля, на воздух вышла. Чево при мужиках торчишь? Иди, иди, касатка, ишо наглядисси на мужичью голь, коли Бог дасть.

Та, покраснев, вышла. А Макарыч помочился на рану. Врач, ошеломленный, ничего не мог понять. Придя в себя, возмутился:

— Что тут происходит? Кто вам позволил прикасаться к больному? Вы даже руки не мыли.

— Нече глотку рвать! Не то заткну, — двинулся на врача лесник.

— Кто меня вызывал? — продолжал возмущаться врач.

— Ну вызвали, да не стоило, — не выдержал Андрей.

— Возьмите спирт. Протрите рану. Заражение может получиться.

— О! То ладно! Спирт завсегда гож, — взял Макарыч пузырек и стал искать кружку.

— Вы что?

— Ты дал! А уж куды ево приспособлю, не твово мозга забота. Нетто мужика снаружи спиртом

трут? Ево внутря льют. То и от болев и для сна. Ты ж, шут холощенай, умом свихнулси.

Макарыч угостил спиртом Кольку. Тот вскоре уснул. Притащив теплого пепла от костра, лесник присыпал им руку парня. Обвязал полотенцем.

Как ни артачился врач, Макарыч так и не подпустил его к Кольке. Пришлось улетать. А лесник, оглядывая утром руку парня, довольно улыбался:

— То-то чисто сработано. Заживеть, што на кобеле.

Макарыч не скрывал своей радости. Рука у Кольки заживала. И Андрей все настойчивее уговаривал лесника остаться на буровой.

— Идол ты малахольнай! Не блазни. Куды я старуху-то подеваю?

— А пусть там живет.

— Ишь, шустрай. Не чужая она мине. Да и как я без ей? Без сугреву ноне не едина тварь не живеть.

— Приезжать будешь.

— Велика отрада к своей кровной, ровно к полюбовнице, ездить. Ить покудова добересси в мою берлогу, свет не ближний, заместо мужика мочал кой в дом вопресси. Не-е, упаси Бог от ентово.

— Тогда и ее сюда перетягивай.

— Ого! Удумал? Она дикая!

— А нам-то что? Будет при деле, как и все. Мы тут друг на друга не больно-то смотрим.

— Какое дело ей сьпцишь? Она в грамоте не боле курицы кумекаить.

— У кастрюль грамота не нужна. А то у нас мужики в поварском деле совсем не смыслят. Запарились. Женщине у печи куда сподручней.

— А что, отец, верно ведь Андрей говорит. Давай, соглашайся. Хватит тебе там маяться. Здесь все вместе будем. Все на глазах, — вставил Колька.

— Погоди, обмозговать надо. С места обжитова едины птахи без жали срыватца могут. А вот в обрат вживе не все вертаютца. Не всяко место человека взлюбит. Мине ж в зимовье кажен бурундук по нюху признаить. Как роднова. Много там всякава перебыло. Потому оторватца оттель не можно.

И вспомнилось леснику свое зимовье. Окривелое, черное от дождей, оно еще пыжилось смотреть на мир задиристо. Хотя из рассохшихся пазов давно уже лез клочьями мох, а на прогнутой крыше лебеда выросла. Редкая, жухлая, она — что волосы на голове у старика. Не надо им гребня. Подул верховой ветер — раскудрявит, пригладит их дождь. Зато на солнце кажется, что крыша жила сама по себе и даже д ышал а. Горбатая труба насмешливым хохолком лениво пускала в небо кольца, дымила, значит, жила.

Загорелые плечи зимовья в последние годы все чаще потрескивали от жары. И от холода. Дом, как и люди, к старости врастал в землю. Покореженная завалинка еще исправно держала тепло. Но уже сочились меж досок на землю опилки, словно кровушка бежала из жил зимовья. Да окна не весело, как ранее, встречали хозяина. Смотрели на мир придирчиво, по-стариковски. От частой простуды охрип порог. Под шагами он давно не смеялся звонко. Пружинил под ногами, стонал. Будто на годы жаловался.

Откуда было знать Макарычу, что сейчас сидел на нем Акимыч. Ждал лесника, к о гда тот вернется. Ведь всполошили их ночью. Сорвали Макарыча с лавки парой слов: «Кольке плохо». Нет, не Аки- мыча, хоть он и родной, Макарыча позвал. А ведь лечить-то старик мог не хуже. О нем, поди, внук и не вспомнил. Помянет ли, случись смертный час?

Помянет… А что и вспомнить? Благо, хоть изредка, и навещал. Макарычевы наставления помогли. А то бы… И трудный стон вырвался сам по себе. Где Колька? Что с ним? Выходится или нет? Дни шли. Они казались вечностью. Ночью вслушивался Акимыч в тайгу: не гуднет ли где машина с тупой, как у быка, рожей? Не подаст ли голос Макарыч, возвращаясь в избу? Но тайга спала. От того ночи казались наказанием, а дни тянулись настоем полыни.

Авдотья с Марьей, проснувшись среди ночи, тянули его в избу. Он решил не уезжать до возвращения Макарыча.

- Однажды в непроглядную темь защемило на душе у Акимыча. Пошел он, куда ноги понесут. Подальше от избы. От баб, которые в любую минуту могли хватиться его. Сам того не желая, к березке пришел. Нащупал цепи, глянул вниз…

Нет, такого еще никогда не доводилось видеть. Далеко под обрывом ходил кто-то белый. Натыкался на кусты, шел сквозь них прямо к Акимычу. Взбирался по крутизне без шума. Без дыхания. Так мог идти только покойник. Он то сгибался, то, выпрямившись во весь рост, торопился, подгоняемый чем-то. Акимыч похолодел. А белое росло, надвигалось неумолимо. Старик хотел, но не мог разжать захолоделые пальцы, сжавшие ствол березы. Они онемели. Многое слышал он об этом месте. Но о таком никто не сказывал. Старик вглядывался в приближающуюся фигуру. Она светилась, как Млечный Путь. Да, это была тень. Но чья? Уж так похожая на Василинку! Вот она раскинула руки, как давно в молодости, когда приходила на тайную свиданку. Головой тряхнула, с нее волосы рассыпались.

— По мою душу, Василинушка?

Но тень молчала. Только остановилась совсем рядом, точно в лицо смотрела. По спине холодом потянуло. В коленях заныло тонко.

Тень шелохнулась. Акимыч перекрестился. Закрыл глаза. Будь что будет. Он больше ничего не мог сказать. Зубы сжались до боли. Будто их кто сдавил.

— Аки-и-имыч! — послышалось от зимовья.

Старик открыл глаза. Белая тень согнулась. Потом осела, растаяла под деревом. Будто и не было ее. Уходя, он перекрестился на то место и сказал: