Анатолий Афанасьев - Московский душегуб

– Когда-нибудь, – сказал, он мечтательно, – милое дитя, в этой же комнате, на этом ковре ты станешь на колени и со слезами счастья на глазах, с моего позволения займешься французской любовью. Это будет переломный момент в наших отношениях. Потом мы подружимся и, возможно, я тебя удочерю.

– Если хотите, – насмешливо отозвалась Таня, – могу сделать это прямо сейчас. Удовольствие недорогое.

Елизар Суренович хлопнул в ладоши, и в мгновение ока на пороге возникла Маша Копейщикова, больше, чем обычно, взлохмаченная, в своей законной фетровой шляпе, но туго обернутая вокруг бедер вафельным полотенцем.

– Водки, – распорядился Благовестов, – и чего-нибудь закусить. Живо!

Таня Француженка завистливо поглядела ей вслед:

– Какая симпатичная обезьянка.

– Хочешь – подарю?

– Нет уж, спасибо.

Водки выпила не чинясь, полную рюмку. Расстегнула верхние пуговки у костюма. Теперь лицо у нее было сосредоточенным.

– Итак, слушаю вас, дорогой Елизар Суренович.

– Алешку Михайлова знаешь?

– Креста? Нет, лично не встречалась, но, конечно, наслышана.

– Справишься с ним?

Таня непроницаемо молчала.

– Ты что – оглохла?

– Это трудное дело.

– Я спрашиваю – да или нет?

– Все зависит от цены. И времени понадобится не меньше месяца.

– Но справишься?

– Почему бы и нет? У него одна голова.

Благовестов понюхал рюмку, скривился.

– Когда будешь в моих годах, переходи на сухое.

– Хорошо, я запомню.

"Век бы ее не отпускал отсюда", – подумал Елизар Суренович. Вслух сказал:

– Какие могут быть проблемы?

– Возможно, кто-то из его людей знает меня в лицо. У него большая кодла.

– Да, большая, – согласился Благовестов. – Вот мы ее немного и подсократим.

– Пятьдесят тысяч зеленых и, если понадобится, документы.

– Где надеешься отсидеться?

– В Европе, где же еще? Но паспорт нужен чистый.

– Хорошо, детали обсудишь с Грумом. Когда будешь готова, дашь знать. Но без особого сигнала – нини! Поняла?

– У меня правило – половина бабок вперед.

– Бедная, отчаянная девочка, – жалостливо усмехнулся Благовестов. – Да я тебе хоть всю сумму выдам авансом, мне-то что. Это твои трудности.

Она прекрасно поняла намек. Что-то в ней дрогнуло, нервным движением она открыла сумочку. Благовестов невольно глубже угнездился в кресле. Если бы ему был ведом страх, то сейчас как раз он бы испугался и даже подумал: не промахнулся ли Петруша, хорошо ли ее обшмонал? Но достала она всего-навсего пачку ментоловых сигарет.

– Вот и Гриша точно такой был, – сказал Благовестов, – то ничего-ничего, а то вдруг как тявкнет. Иной раз приходилось строгие меры принимать.

– Я не тявкаю, – улыбнулась Таня прежней детской улыбкой. – Я молчаливая.

– Да это я так, к слову… – Благовестов нажал какую-то кнопку, и в комнату заглянул бритоголовый Петруша. У него была особенность, которая сразу бросалась в глаза: головной мозг у него помещался в гениталиях. Когда он взглянул на Таню, то забавно, по-бычьи шмыгнул ноздрей.

– Что скажешь, Танечка, а? – почмокал губами Благовестов. – Хорош жеребец? Чистопородный, прямо из стойла. Хочется все же тебя одарить для знакомства.

Не взяла Машу, бери этого. Пригодится в хозяйстве.

Таня на безответного Петрушу не оглянулась.

– Спасибо, Елизар Суренович! Ваша щедрость поражает воображение. Но у меня свой такой уже есть. Зачем мне два?

– Наше дело предложить. Деньги получишь у Грума… Петруша, проводи гостью. Да гляди у меня, рукам воли не давай.

Петруша недовольно засопел. Благовестов прикрыл глаза как бы в изнеможении. Озорно на прощание сверкнул его черный зрак. Таня сигаретку не успела зажечь, как уже оказалась на улице. Петруша поймал такси. Из машины, уже на ходу, она послала ему воздушный поцелуй.

Все нынешние заботы сводились к одной: куда направить капиталы, чтобы они не окостенели. После мощной банковской аферы, где Вдовкин выказал себя гением, мешок набился под завязку, в нем миллиарды лежали пластом, бездвижно, и по краям потекли пролежнями.

Алеша Михайлов вторую неделю безвылазно сидел на даче, куда к нему приезжали господа из разных ведомств, яйцеголовые, гоношистые, говорливые, самоуверенные всезнайки. Правда, кое-где побитые молью; но из противоречивых сведений, из мозаики мнений никак не складывалась цельная картина. А то, что было очевидно, не вызывало оптимизма. Промышленность в коллапсе, земля на государевом замке, сырьевые реки вытекали из России большей частью под пристальным надзором иноземных компаний, и на них по-прежнему грели руки передельщики первого призыва под водительством бессмертного Елизара. Недвижимость, особенно в регионах, была пока бесхозна, но главная схватка за нее шла не на финансовом, а на политическом уровне, на дебатах парламента и в кабинетах Кремля. Страна была схвачена за горло, но не им. Против каждого перекупленного чиновника в министерствах или в Верховном Совете у Елизара и там оказывался целый десяток.

Как луч света в темном царстве, посветил Алеше приезд двух ближайших соратников Елизара, двух его старых побратимов – саратовского отшельника Петра Петровича Сидорова и некоронованного кавказского владыки Кутуй-бека. Как он их заманивал, чаровал, охмурял – это целая эпопея, но именно в тяжелые, предгрозовые летние дни они как по заказу заглянули к нему один за другим – Сидоров в среду, а Кутуй-бек в пятницу.

Сидоров, человек-легенда, прикатил в стареньком "жигуленке", без всякой охраны, если не считать за такового его водителя, которому, как и самому Сидорову, по общему виду давно бы греть косточки в уютном крематории на улице Орджоникидзе.

Уведомленный шифрованным телефонным звонком за час до приезда, Алеша поджидал старика на пороге своего двухэтажного бревенчатого дома и, подбежав к машине, раскрыл ему почтительные сыновьи объятия.

Устроились на тенистой веранде, куда послеполуденное солнце проникало хрупким лазоревым силуэтом.

Больше всего беспокоило Петра Петровича, чтобы не забыли накормить его водителя, которого он для пущей конспирации называл не по имени, фамилии, а по-домашнему – говнюком.

– Коли этот говнюк, – объяснил он Алеше, – два часа попостится, у него будет кишечный срыв. Кто же меня тогда вернет в столипу-матушку?

Первое Алешине впечатление, будто видный саратовский могикан спятил, быстро развеялось. Ум Сидорова был всеяден и быстр, надо было только приноровиться к его обтекаемой, куражливой речи. К Елизару Суреновичу у него была единственная претензия, впрочем, та же самая, что и у Алеши: старый чурбан зажился на свете и не дает ходу молодым зеленым рыночным побегам, к коим по странной прихоти провинциального ума Петр Петрович, видимо, причислял и себя.