Евгений Сухов - Убить Петра Великого

В пыточную, сутулясь, явно стесняясь своего огромного роста, вошел Матвей.

— Звал, государь?

— Дружков-то тать еще не назвал? С кем злодейства совершал, раскрыл? — с некоторой надеждой поинтересовался князь.

— Молчит пока, — честно признался Матвей. — Но у меня это ненадолго. Жилы из него тянуть буду, но до правды докопаюсь. А уж если что, так к крысам! А то они, почитай, уже целую неделю не жрали, — губы палача разошлись в нехорошей улыбке; вместо передних зубов торчали почерневшие осколки.

— Татя позавчера изловили, — пояснил Федор Юрьевич Степану, — на Владимировском тракте вместе с сотоварищами промышлял. Купца Никифорова вместе с приказчиками живота лишил. Товар его пограбили. Вон кого на дыбе разодрать следует! Ты посмотри, окольничий, как он на тебя смотрит, — хихикнул князь. — Хочет клещами из тебя потроха вытянуть. Дай ему волю, так он и чадо невинное на дыбе растянет. А ведь к каждому подход должен быть. Понятно тебе, дурья башка? — ласковым голосом поинтересовался князь Ромодановский у палача.

— Как не понять, боярин! — важно протянул Матвей. — Ведь на государевой службе.

— Вот ты посмотри на окольничего. Стоило с ним только по-хорошему поговорить, как он мне сам все рассказал. А ты говоришь, клещами правду вырывать нужно!

Матвей широко улыбался. На его лице аршинными буквами было написано обожание. Прикажи князь Ромодановский в омут головой, так он мешкать не станет.

— Разве он может отказать, когда его князь Ромодановский попросит, — поддакнул палач.

— Вот что, — посуровел Федор Юрьевич, — женушку окольничего крысы еще не съели?

Посмотрев на побелевшего Степана, Матвей широко улыбнулся, показав почерневшие корни выбитых зубов:

— Да кажись, цела.

— Ну тогда веди, — повернувшись к окольничему, князь строго наказал: — Все как есть патриарху расскажешь. А там и того…. В монастырь ее, окаянную, — с видимым облегчением заключил Ромодановский.

Сразу же после разговора с государыней Анна Кирилловна выехала из Москвы. В Богоявленском монастыре она была уже ближе к вечеру. Вышла из кареты перед самыми вратами, осенила лоб, глядя на золоченые купола, и последовала во двор.

Встречать именитую гостю вышла сама игуменья. В глазах у монахини ни тени удивления. Каких только гостей не бывает в обители, а место для постоя всегда отыщется. Немного настораживал только взгляд ближней боярыни. Несмотря на сдержанность и учтивость, с какой она обратилась к игуменье, чувствовалась ее взволнованность.

С чего бы это? Расспрашивать поначалу не стала, проводила в трапезную, повелела принести пития и только когда была утолена жажда, боярыня заговорила сама.

— Матушка, уходи из монастыря! Скоро здесь князь Ромодановский будет со своими солдатами, всех вас заберут.

Брови игуменьи удивленно изогнулись:

— Что же ты такое говоришь, Анна Кирилловна? Да куда же я уйду отсюда? А потом, за что же нас забирать? Разве инокини на дурное способны?

— За то, что кров царице предоставили. За то, что она здесь со Степаном Глебовым встречалась. Вот за что! Умоляю тебя, матушка, уходи! Уходи к мирянам, пережди грозу, а как все уладится, обратно вернешься.

— Нет на мне вины, — произнесла игуменья упрямо. — А там как господь рассудит.

Во дворе послышались громкие мужские голоса. Им в ответ прозвучал твердый и уверенный женский голос — это препиралась вратница. Поднявшись, Голицына подошла к узенькому окошку. Губы княгини невольно сжались.

— Поздно, матушка, князь Ромодановский уже во дворе.

В Богоявленский монастырь Ромодановский приехал к самой обедне. Стрельцы спешились и остановились у ворот. Стрелецкий голова уверенно постучал в калитку и громко закричал:

— Отворяй ворота, сестры! Государев сыск!

Калитка отворилась не сразу. Поначалу в глубине двора послышался приглушенный голос и какое-то неясное шевеление. Голова открыл было рот, чтобы повторить требование, как калитка вдруг отворилась, и навстречу нежданным гостям, высоко подняв голову, вышла инокиня, смежив строго черные брови на самой переносице. Это была игуменья Прасковья, известная праведница. Игуменья принадлежала к роду Стрешневых, подвизалась на монашеский подвиг в восемнадцатилетнем возрасте и уже более пятидесяти лет проживала в строгой аскезе. Даже шагнув в старость, она не потеряла гордой княжеской осанки.

— В чем дело? По какому праву?

Кожа у нее была сухая, желтоватая, но даже почтенные лета не могли скрыть ее природной привлекательности. Хотелось опустить глаза да и пасть ниц перед святостью. Удержался князь Ромодановский, отвечал, подбоченившись:

— Волей государя нашего Петра Алексеевича велено провести в монастыре сыск!

За спиной игуменьи, сбившись в пугливую темную стайку, стояли испуганные сестры. Непоколебимой оставалась только игуменья.

— Откуда же такая немилость на нас?

— Это не немилость, мать-игуменья, — строго заметил князь Ромодановский. — Это дело государево! Вот что, инокини, садитесь на подводы и в Преображенский приказ, — сурово распорядился Федор Юрьевич.

— А ты здесь не командуй! — Голос игуменьи покрепчал. Лико ее посуровело, покрылось новыми морщинами, словно кора вдруг растрескалась от ненастья. — Здесь я хозяйка да вот еще господь бог!

— Вот он, род Стрешневых, даже в опале хотят первыми быть, — усмехнулся Ромодановский. — Негоже мне с бабами воевать, — глухо заметил Федор Юрьевич, сразу вспомнив все обиды, нанесенные Стрешневыми роду Ромодановских. — Но волю государя исполню незамедлительно. А потребуется, так я силком вас свяжу и на повозку поленьями уложу!

Князь Ромодановский в сравнении с тщедушной игуменьей выглядел громадным, — ступит шажок и придавит старицу в воротах.

— Вот что, сестры. Подчинимся государевой воле, а там все в руках господа нашего, — произнесла игуменья и направилась к близстоящей вознице.

— Чего загрустили, божьи невесты? — радостно проговорил князь Ромодановский. — Довезем быстро до Москвы, даже не заметите. А то кони застоялись. А ты, игуменья, — остановил Федор Юрьевич старицу громким окриком, — со мной в одной карете поедешь. Иначе не почетно будет!

— С сестрами я, — горделиво дернулся острый подбородок.

— А это еще кто в мирском платье? — разглядел Ромодановский высокую женщину, стоящую поодаль.

Приподняв горделиво голову, женщина произнесла:

— Ближняя боярыня Анна Кирилловна Голицына.

Губы Ромодановского разошлись в зловещей ухмылке:

— Вот бы с кем хотелось переговорить…

Такого зрелища Преображенский приказ еще не видывал. Все арестантские комнаты были забиты богомольными старицами, и шесть раз на дню помещение приказа оглашалось песнопениями.