Евгений Сухов - Убить Петра Великого

Евдокия Федоровна предчувствовала, что князь Ромодановский готовит нечто против нее, но что именно, предположить не могла. Молясь целую неделю перед иконами, она надеялась, что лихо пройдет стороной.

Но вот как-то утром дверь в ее покои распахнулась и в комнату, вытаращив глаза, вбежала взволнованная боярышня.

— Матушка, матушка, князь Ромодановский заявился!

— Вот как… Чего он хочет?

— С тобой поговорить.

Слезы Евдокии мгновенно высохли. Лицо погрубело, состарилось. Вскинув горделиво подбородок, она произнесла:

— Скажи ему, что не буду разговаривать… Впрочем, нет, сошлись на то, что хворая я.

Через толстые белила на лице боярышни пробивался крепкий здоровый румянец, так ее украшавший.

— Говорила я ему об этом, государыня, так он меня слушать не желает.

— Что же он тебе ответил?

— Ой, матушка, даже и произнести боязно. Если, говорит, царевна меня видеть не желает, так я к ней силком заявлюсь.

Евдокия помрачнела. А ведь и заявится, ирод, с него станется.

Покои Евдокии являлись тем местом, где она господствовала безраздельно. Здесь она жаловала и наказывала, любила и привечала. Здесь так же, как и в свите государя, имелись свои баловни и отверженные. Здесь создавались политические «партии», каждая из которых боролась за влияние над государыней. Вот только борьба тут, среди женщин, приобретала более коварный и изощренный характер.

Царевне ближние боярыни нашептывали на соперниц, наговаривали хулу, и она, своей волей, могла наказать неугодную, а то и просто отправить с глаз долой в монастырь.

Здесь ревность и привязанность часто шествовали рука об руку, ненависть и любовь были столь тесно переплетены, что их невозможно отделить друг от друга. Каждая из боярынь и мамок готова была на предательство и ложь, чтобы хотя бы на вершок приблизиться к государыне.

И вот сейчас владения Евдокии могли быть уничтожены главой Преображенского приказа…

— Хорошо, скажи ему, что я сейчас выйду, — не без усилия выдавила государыня. — И пусть в покоях не шибко отирается, у меня там парча да шелк. Накидку мне соболиную! — пожелала царевна. — Не пристало мне перед худородными в простом платье предстать. И пусть боярыни с мамками меня под руки держат!

К Федору Ромодановскому государыня вышла в сопровождении двух дюжин мамок и боярынь, которые, выстроившись вереницей по обе стороны от царевны, поддерживали ее под локоток. Боярышни, склонив в покорности головы, двигались следом. Обступив Ромодановского, застывшего у порога скалой и закрывавшего выход, они обескураженно взглянули на государыню. В прежние время Евдокии Федоровне достаточно было лишь рассерженно свести брови к переносице, чтобы сокрушить любую твердь, а тут как не хмурилась государыня, а князь только в усы усмехался.

— Мне с тобой, Евдокия Федоровна, переговорить надобно, — негромко произнес он.

С правой стороны руку царевны поддерживала Лукерья Черкасская — некрасивая боярыня с побитым оспой лицом, а с левой, так же бережно, держала царевнин локоток боярыня Василиса Нарышкина. За ними стояли боярыни чином поменьше.

— А ну пошла отсюда! — Ромодановский пнул носком сапога карлицу, топтавшуюся у его ног; отскочив, она в страхе посмотрела на главу Преображенского приказа. — Поразвелось! Еще раз появишься, зашибу! Поговорить бы, государыня…

— Чтобы я наедине с мужчиной осталась? — удивленно вскинула брови Евдокия. — Что тогда обо мне думать будут?

Князь недобро хмыкнул:

— Уж мне бы ты не говорила, государыня, ведаю я! Ну что ж, коли не желаешь, тогда при челяди беседовать будем.

За спиной князя сгрудилась дюжина солдат Преображенского полка. В диковинку им было пребывать во дворце. По вытянутым лицам становилось понятно, что хотелось им пройти внутрь, но воле Ромодановского перечить они не смели. Нынче князь — главный на Руси. Так что и стояли дурнями посередине комнаты.

— Говори!

— А не пожалеешь, государыня? Дело-то особое.

— Это как богу будет угодно.

Боярыни под строгим взглядом князя Ромодановского наклонились еще ниже. Не слышать бы да не видеть ничего, но не бросишь же царевну!

— Я тут твоих монахинь порасспрашивал из Богоявленского монастыря, так что не обессудь, государыня…

— Полно тебе, князь. Говори, зачем пришел.

— Так они в один голос поведали о том, что грех на тебе имеется, матушка…

Ромодановский выдержал паузу. Не дрогнула государыня, смотрела как прежде прямо, вот только щеки слегка порозовели.

— Ой, как грешна, — закачалась голова князя. — В прелюбодеянии замечена… С окольничим Степаном Глебовым.

— Напраслина это, — холодным тоном отвечала государыня. — Навет пред мужем моим и государем.

— Навет, говоришь, матушка? А только ведь, кроме показаний монахинь, у нас еще кое-что имеется. Письма твои, что ты Глебову писала! Или отрицать будешь? В них ты его называла «мой сердешный друг да радость моя». — Скривившись, добавил: — А в последнем письме приписочку такую сделала, что «целуешь его во все члены». Может, хочешь сказать, что не ты писала это письмо?

С лица государыни сошла кровь.

— А только твою руку челядь признала. И еще Степан Глебов на каждом твоем послании приписывал: «От царевны Евдокии». Может, ты не веришь? Матвей! — громко позвал Ромодановский.

— Я здесь, Федор Юрьевич, — палач протиснулся вперед из-за спин солдат.

— Письма при тебе?

— При мне, князь! Храню их как зеницу ока. Пожалте, Федор Юрьевич, — вытащил он грамоту.

Ромодановский взял эпистолу, бережно развернул.

— Узнаешь свою руку, Евдокия Федоровна? — тряхнул он листком бумаги. — А это еще что за приписки? Хо-хо… Читаю! «Чего же ты, окаянный, государыню-то мучаешь? Она без тебя извелась, так что ей теперь белый свет не мил». Наверняка верная тебе Анна Кирилловна писала… Не мешало бы и ее под кнут уложить. Так чего же ты молчишь, матушка? Может, тебе язык кнутом развязать? Так я Матвея попрошу, подсобит он тебе, он большой мастер в этом деле. Даже если язык в узел стянешь, так он все равно его развяжет.

— Как ты смеешь, холоп, с государыней так разговаривать?! — прошипела Евдокия Федоровна.

— Холоп, говоришь, — ухмыльнулся Федор Юрьевич. — А только на Руси я теперь для всех батюшка. Царем Петром за хозяина поставлен. Так что в моей власти, кого захочу казнить, а кого миловать.

— Матвей! — разошелся князь не на шутку.

— Тут я, Федор Юрьевич!

Огромного роста, с кудлатой нечесаной головой, он едва не упирался макушкой в свод, но в сравнении с князем, гордо выставившим вперед упругое брюхо, выглядел ярмарочным карликом.

— Ивовые розги замочил?

— Замочил, боярин, — охотно откликнулся Матвей. — Три часа в соляной бочке лежали. Ими как махнешь, так кожу тотчас рассечешь, — с затаенным восторгом протянул он. — А ежели понежнее как у боярышни, к примеру, — отыскал он хмурым взглядом девицу, выглянувшую из соседней комнаты, — так язвы посерьезнее будут. С месяц не заживут, а потом еще и рубцы останутся.