Евгений Чебалин - Гарем ефрейтора

1. Удаление Шамиля русским царем.

2. Удаление Ленина царем перед революцией.

3. Удаление Троцкого из Советской России Сталиным.

4. Удаление Димитрова из Германии Гитлером.

Шли всю ночь. Под ногами изредка хрупал снег — растаяло и даже подсохло везде, кроме глубоких лощин. К хутору Ошной Кенахоевского сельсовета добрались к утру: Исраилов, Ушахов и двенадцать боевиков, возглавляемых Иби Алхастовым.

Саклю, указанную Осман-Губе в разговоре по рации, нашли сразу: каменная заброшенная коробчонка на краю аула под большой чинарой. Впритык к ней — катух для скота, почему-то запертый на большой ржавый замок.

Выставив автоматные стволы, двое телохранителей ударили дверь, вломились внутрь. Полосы снега на полу, стол, топчан, лавки, давно погасший очаг. Серыми молниями метнулись вдоль стены две большие крысы, исчезли под рваным, в дырах, брезентовым пологом.

Телохранители отогнули полог, всмотрелись в полутьму катуха. Пол густо устлан лежалой соломой, засохшими коровьими лепешками. С низкого потолка бахромой свисала паутина, на грубой каменной кладке стен толстым слоем налипла изморозь. Дверь снаружи заперта на замок, вход в катух только через саклю.

Двое вернулись на крыльцо, позвали:

— Заходите, пусто.

Вошли. Тесно, шумно расселись по лавкам, на топчане.

Ушахов огляделся, шумно выдохнул струю пара изо рта, сказал Иби Алхастову:

— Принесли бы сушняку. Отогреемся.

Телохранитель оглянулся на хозяина — здесь приказывал он. Хасан молча кивнул на дверь. Они в самом деле вымотались до предела и продрогли.

Ушахов перевел дух: одно звено задуманного закольцевалось.

… Через полчаса внесли, грохнули на пол несколько охапок сушняка, затопили очаг.

Исраилов, бросив туго набитый хурджин на топчан (никому не доверил, нес всю дорогу сам), грузно, расслабленно сидел за столом. Подняв голову, велел:

— Все в круговую засаду. Придет один человек, скажет: «Я из Унцукуля» — пропустите сюда. Остальных задерживать или убивать. Идите.

Охранники, косясь на огонь, распустившийся благодатным цветком, потянулись к выходу. Остался Ушахов и два телохранителя.

Ушахов сел на топчан рядом с хурджином. Он уперся в бок весомо и туго. В нем таился итог двухлетней ушаховской жизни, конечная цель: фамилии, адреса, пароли агентуры, всей антисоветчины, сколоченной лично Исраиловым, на которую он опирался в своей работе на Кавказе.

Почти все знал об этом Джавотхан Муртазалиев, частично — Иби Алхастов. Больше никто. Гонораром за кровь и пот станет вот эта кожаная заляпанная сумка.

«— Хасан, это я, человек из Унцукуля. Слушай внимательно. Я выполняю приказ. Жди меня с утра второго апреля в сакле, там, где мы встречались с Апият. Жди с бумагами. Ты, радист и бумаги нужны тем, кто отдал приказ. Я отведу к самолету. Все».

Этот голос возник неожиданно, как из преисподней, ударил по обнаженным нервам. Исраилов, потрясенно глядя на тускло-серый замолчавший ящик, только что подаривший спасение, задрожал подбородком, обнял Ушахова:

— Все… все, Шамиль! Конец этой мерзости, будь проклята земля трусов, шкурников, земля крыс! Они побежали с моего корабля при первой течи.

Осман-Губе продиктовал условия спасения три дня назад. Сегодня они выполнили свою часть. Дело за немцем. И за Аврамовым. Гестаповец говорил под его контролем: время выхода в эфир было аврамовское — для Ушахова. Для него же и слова: «Я выполняю приказ». Для Исраилова эти слова наполнены другим, долгожданным и ликующим смыслом: немец выполнял приказ Берлина: отвести к самолету, улететь!

Хасан привел к сакле, где они с гестаповцем когда-то встречались с какой-то Апият. Аврамов, наверное, уже окольцевал это место. Когда они пойдут на штурм? Сигналом для работы Ушахова станут первые выстрелы снаружи. Цель его работы — вот этот хурджин. За него нужно драться, пока не подоспеют аврамовские истребители.

Сколько времени? Снаружи сторожат двенадцать боевиков Хасана — самые надежные, испытанные. У них десять автоматов и два пулемета. Эту силу сразу не пробить даже роте. А может, не ждать, начать самому, сейчас?…

Сколько он продержится? Двое у очага, третий за столом. Даже если удастся прихлопнуть всех троих, в саклю ворвется наружная охрана. Тогда списки уплывут. Как быть, когда начинать?

Бессильный гнев изводил Исраилова. Сделанного уже не вернуть. То письмо Дроздову и письмо Сталину, Молотову… Когда-нибудь они выплывут. Они выдадут скулеж уставшего вождя. Тем, кто родится позже, никогда не повторить его путь мести, славы и величия, им никогда не насладиться сладким туманом суверенных надежд, не отравиться дымом пожарищ, где истлели эти надежды. Им не достичь тех разреженных высот, куда он взмывал орлиным взлетом, и той пропасти, где он теперь заживо гниет.

Потомки не поймут и не оценят. Горские дикари, может быть, вырвутся из казахстанской клетки, когда околеет сталинская свора. И начнут наверстывать ссылку: хапать, давиться деньгами, золотом, тряпьем… Мерзкий, ненавистный плебс будет стервенеть у беспризорного советского корыта, как стадо голодных хряков.

И вот тогда он огреет это стадо, предавшее его, длинным закордонным кнутом своей книги. Он выхаркнет в ней все, что думает о вайнахах. Эти горы, эти дикари всегда вызывали в нем тошнотное омерзение. Всегда! Но почему? Он никак не мог понять это раньше: откуда такая брезгливость к соплеменникам?

Просветил старик Джавотхан: в нем течет кровь великой еврейской расы. Ей тяжело, гнусно мешаться в венах с кровью горского плебса, кровью мусульман.

Он расскажет об этом в своей книге, и Европа Ротшильдов, вандербильдов, Европа сионских магнатов рукоплесканием встретит такую книгу. А может, не Европа, Америка?

Но прежде надо выжить, притвориться и выжить. Он бросит за свое выживание гестаповским псам списки ОПКБ — обглоданную кость. Но самое ценное останется у него — Гачиев. Это крупный козырь, он подрастает уже в аппарате Берии. Пусть станет там тузом, тогда за него можно получить сполна в любой разведке. Фотография, где они тискают друг друга в объятиях, растет в цене вместе с ростом Гачиева. Она как вклад в солидный банк.

Но надо выжить. Потом повариться в фашистском котле. Потом вынырнуть… в Америке и поведать о гнусном вареве этого котла!

Но проклятое письмо Дроздову, телеграмма Сталину… Почему Осман-Губе не появился в эфире хотя бы на неделю раньше?!

Он встал, зашагал, как в клетке, утыкаясь в стены. Бешено крутнулся к Ушахову:

— Зачем отправил то письмо Дроздову и телеграмму Сталину? Почему не отговорил, не остановил?

— Конечно, я виноват. Я всегда у тебя виноват.

— Если бы Осман прорезался раньше хоть на неделю.