Эльмира Нетесова - В снегах родной чужбины

Рассказывали о жутких случаях, которые были на слуху фартовых не одного поколения.

— Уж отсюда — не знаю, тут японцы до войны кайфовали, а на севере Сахалина, хоть и тяжко, но и то срывались с ходок законники. И кучей, целой толпой. И по одному. Как фартило, — говорил лысый тщедушный законник, отбывающий пятнадцатую ходку.

Из десяти он бежал в самом начале. Трижды — меньше половины отсидел. Был у него опыт. Потому в бараке все с любопытством слушали, что расскажет в этот раз Пузырь.

— Оно и тогда водилось: готовятся в бега многие, а слиняют двое иль трое. Другие — зелень в этих делах, заметала милиция у запретки. За жопу и в шизо враз. Собаки-падлы засвечивали. Хай поднимали. Ну, пока беглых в шизо кинут да там отмудохают всех, доложат начальнику зоны, потом весь барак фартовый сгонят на построение, время идет. Кому пофартило слинять — погоню не стремачит. Хиляет, аж пятки влипают в задницу. Ни колотун, ни буран не стопорили. Случалось, к побережью выходили. На Татарский пролив, к Охотскому морю. Там их пограничники, чтоб им до конца века ежами просираться, под колпак брали и обратно — в зону вертали.

— Так никто и не смылся? — спросил Федька.

— Не без того. Слинял из Ногликов один кент. В пургу смылся из зоны. Его целый месяц повсюду шмонали. В каждом доме в ближайших поселках. Всех перетрясли. Но ни погоня, ни пограничники, ни лягавый угрозыск не надыбали его. Будто сквозь землю добровольно в жмуры смотался. Так и не доперев, где шмонать надо, посуетились, погоношились мусора да и списали в жмуры фартового. А тот не пальцем сделан, шустряга был. Смылся на самый Кайган — мыс на севере Сахалина, приклеился в глухой деревне к бабе-одиночке, подженился до весны. Переждал колотунную зиму. Сил набрался. Примелькался местным фраерам-нивхам. А по весне, когда пролив ото льда открылся, взял ксивы бывшего мужа у своей сожительницы, барахла немного и вышел на лодке в море, вроде корюшку ловить. Пограничники на него и не глянули. Он за зиму на нивхском языке лопотать навострился. Его за местного и приняли. На том берегу, глянув, что при лодке да при сетях, за рыбака признали. А фартовый сошел на берег и ходу на станцию. Там — в поезд, и поминай кликуха-баруха. Смылся из-под носа. Сумел свое выждать. Потому и уцелел, — хвалился Пузырь.

— А баба тебя не искала? — догадались зэки.

— Зачем к властям ей идти, если сама говорила, что меня ей сам Бог дал! Вместо гостинца! Ну, как дал, так и взял! Я ее не обижал. Дурной памяти о себе не оставил. Наверное, и теперь ждет, если жива, — тяжко вздохнул Пузырь.

Федька, слушая эти рассказы, запоминал для себя все нужное.

— Пузырь! Эй, кент, трехни, как ты к японцам возник! — как-то попросил пахан законника.

Тот усмехнулся, сел поближе к печке, дождался, когда фартовые подойдут. Едва слушатели уселись в круг, заговорил скрипучим голосом:

— Это было по третьей ходке. Мы тогда в Корсаковской зоне приморились. В порту вкалывали. Лес-кругляк отгружали в Японию. Конечно, к причалу их не допускали, чтоб не увидели, чьи клешни те бревна отгружали. Ну, а мне на них глянуть хотелось. Уж так припекло на волю слинять, аж скулило в требухе. Обмозговал я все своей тыквой. Пригляделся, какой кругляк за границу грузят. И, выбрав лопух подлиннее, сорвал его. Лопух внутри пустой. Сотворил вроде трубки, через какую дышать можно. И столкнул бревно в море с погрузочной площадки. Сам следом нырнул, вместе с трубкой от лопуха. Пристроился снизу под кругляк, лопух наружу: дышу, гребу понемногу, бревном прикинувшись. Мне тогда было один хрен куда выплыть, лишь бы с зоны смыться, — прокашлялся Пузырь. — Ну, тут пограничный катер прошел. Волной меня с бревном откинул от берега, и понесло в море течение. Верно, отлив начался. Уж сколько мотался в море — счет времени потерял. Только чую — замерзать начал. Клешни и катушки не слушаются, навроде я им не пахан уже. Выставил колган, чтоб оглядеться. Вижу — совсем неподалеку берег. А чей, кто ж его знает. Я и погреб в открытую. Будь что будет. Но так и не доперло, как я мимо их парохода слинял.

— И как тебя пограничники за задницу не выловили? — удивлялись зэки.

— Фортуна, видать, под титьку затолкала, вздумалось ей гастроль мне нарисовать. Я ж не лопух. Подгреб поближе. Вышел на берег. Глядь, ихняя баба ракушки потрошит на костре. Мидии. И наворачивает так, что за ушами пищит. Будто тоже с зоны слиняла не жравши. Ну, я и подвалил к ней. Она смотрит на меня и кланяется. Лопочет что-то. А до меня не допрет, о чем вякает. Ну, я ей по-нашенски трехаю: веди, мол, в хату, покуда другая шмара не приглянулась и я еще ничейный. Она рукой махнула, за собой позвала. Доперло, что долго не залежусь в одиночку. Мужик он повсюду на вес рыжухи ценится, — хохотнул Пузырь и заговорил дальше: — Огляделся я у них пару дней. Вижу, самая что ни на есть лафа! В магазинах чего хочешь валяется, как нахаркано, а замковых дверей нет совсем. Я шарам не поверил, неужель на земле малахольные не перевелись, чтоб от нас, фартовых, замков не имели? И что б вы думали? Чуть не сдох с дива! У них, когда магазин открыт — на двери розовые занавески, когда закрыт — черные. Это — сигнал всем. И больше ничего. Даже крючков не было, ни единого запора. Я подумал, что у меня кентель заклинило, иль сон чудной вижу, иль попал в страну дураков. И чтоб вы, кенты, подумали? При черных занавесках в их магазин никто не заходит. Хоть бы нарочно иль по бухой кто шмыгнул. Так хрен! Я аж сон потерял! Ни о чем колган не варит, только в сторону магазина крутится. Чую, если не тряхну его — свихнусь вконец. Ну, все продумал, кроме одного — как мне отсюда сорваться с наваром. И уже на другой день приглядел себе посудину — лодку покрепче. На веслах. А ночью, когда все уснули, я шасть в магазин. И рыжуху в майку гребу шустрей. Прямо с коробок из-под прилавка, с витрин. Казалось, что все спер. Вышел я, и вдруг собачка за мной. Тяв да тяв. А потом и вовсе хай подняла, стерва блохатая. Глядь, япошки из домов выглядывают. Я — ходу, закоулками к берегу. Они за мной. Кто в исподнем, иные уже в портки вскочили. Бегут следом. Я от них. Они за камни. Я в лодку сиганул и ходу. Враз на весла нажал. Но я один, а их много. Припутали, как падлу. Дали по колгану веслом, чтоб не лягался и привезли на берег. Там меня привязали к дереву. Собрали всех жителей судить меня. Привезли откуда-то старика, какой по-русски ботал. Он и сказал, что на земле Хонсю самый страшный грех — воровство. За него тут смертная казнь полагается. А я ему и ботаю: мол, нет у вас такого права меня, чужого, по своим законам судить. Я у вас гость. А стало быть — мокрить нельзя. Я ваших законов не знал и подчиняться не обязан.

— Молоток, Пузырь! Верно врубил! По самой что ни на есть правде! — восторженно завопил молодой законник.