Эльмира Нетесова - Вернись в завтра

— Выходит, мне другого в папки искать надо.

— Чего? — вылупился Федя, мигом проснувшись. Он сразу сел на койке и смотрел на пацана, будто увидел впервые.

— Ты что дружбан, в отцы меня наметил?

— А че такого? Мамка все работает, ничего не видит. Ей все некогда. А я расту, как нам в доме самим всюду успеть? Вон корова потел ил ась, телка мамка затащила. Знаешь, как тяжело было? У ней пот из ушей бежал.

— А Петрович чего не помог?

— У него спина хромая. Совсем старый сделался. Мне тоже никак не получается помочь. Мамка не дает; говорит, что я маленький. Потому, папку надо найти. Чтоб как у всех. Ведь нельзя в доме без дядьки. Только и тут, хорошего надо найти, не злого.

— Колька, я в отцы твоей мамке не гожусь.

— Почему? — удивился мальчишка.

— Старый я. А мамка молодая. Не согласится за меня.

— А дед говорит, что у нас в доме только я молодой, другие — одни развалюхи! И мамка дряхлая. У ней тоже все отваливается, как стала поварихой, враз захворала. Говорит, тяжело на кухне приходится. Дед ругается на нее, велит в няньки вернуться, да мамка никак не уговаривается.

— Ладно, Колюнька, пошли ужинать. Не то мамкам уже охрипла звать, — оделся Федя и, выйдя из спальни, лицом к лицу столкнулся с Тонькой. Баба, едва глянув на него, рассмеялась:

— А у тебя на шее засос. Это какая пометила? Видно, очень угодил! А я думала ты и вправду на заказе работаешь.

— Камин выложил, — не сморгнул Федя.

— Да будет тебе! Вон какая печать на шее!

— Натер иль начесал, работа такая! — глянул на себя в зеркало и понял, что не отвертеться от приколов, сменил рубашку на свитер, закрыл шею. Но Тонька все время подшучивала над мужиком.

— Тонька! Отцепись от человека! Чего ты к нему пристала глупая! Ента отметина для Федьки поболе ордена. Так бабы дарят тем, кто порадовал и утешил. Нынче таких немного. Поизвелись мужики. Такой печаткой говориться стоит. А ты, дикарка, совестишь человека! Замолкни, пустоголовая, не мели зряшное! — оборвал внучку Петрович.

Федя сразу после ужина пошел домой, хотелось отдохнуть, выспаться. Но вскоре вернулся отец, ему захотелось пообщаться с сыном:

— Ты хоть видел комнаты? Нет? Ну и зря! Теперь только на кухне осталось паркет набить.

— Зачем он там! Давай линолеум постелим.

— Во и я Петровичу про это звенел. А он послал и ответил, что не даст полы гноить всякой химией. Его, сам знаешь, не переспоришь. Придется еще с неделю побыть в доме с им. Как-никак в помощники гожусь.

— Посиди дома. С той печкой, о какой просят, я и сам справлюсь, — ответил Федор.

— Ну ты молодец мужик! И камин сделал, и бабу заклеил, — подморгнул сыну Михалыч и спросил:

— Она хорошая женщина?

— Все хороши пока в постели. Только забываться нельзя, а потому, убегать вовремя. Ни к единой привыкать не стоит, — помрачнел человек, вспомнил Елену, и тихо, вполголоса выругался. Он не захотел продолжать разговор о бабе. Федька подошел к окну, глянул на улицу. Там шел снег. Крупные, пушистые снежинки дружно сыпали с неба. Прозрачные, холодные, они как сиротские слезы лились на землю сплошным потоком. А в доме напротив застыл в окне мальчишка. Куда он смотрел, о чем мечтал и думал, совсем один в окне, почему ему холодно в большом и теплом доме?

Колька ждал отца. Своего, единственного…

Василий Петрович и сам не ожидал, что все справится он с ремонтом соседского дома и сделает в нем все как хотелось. Хоть и сорвал спину, устал до изнеможенья, на душе тепло было. Хорошую память оставил людям. Теперь и соседям в доме легче жить стало. На свой дом не нарадуются. Вроде тот же самый он остался и все ж нынче другой, новый. Совсем ни тот, каким был недавно, помолодел и выпрямился. Весь засветился, засверкал, задышал теплом и улыбкой. Оно и Тоньке облегченье настало, не рвется на части баба, не надо ей прибирать и готовить для соседей. Сами теперь справятся, можно и отдохнуть вечерами, посидеть у камина. А сегодня и вовсе повезло, можно подольше погреться у огня. Завтра у Тоньки выходной. Вот и пристала:

— Расскажи дед, за что ты в тюрьме сидел? Ведь обещался! — напомнила внучка, уложив Кольку спать, сама устроилась в кресле поудобнее и ждет, что расскажет Петрович? Тому деваться некуда. Давно сулил внучке выложить всю правду, да все откладывал.

Тонька даже самогонку налила в графин, поставила соленые огурцы, грибы и помидоры, горячую картошку в тарелке, не забыла хлеб и сало. Петрович, глянув на такую заботу, вовсе размяк душой, подобрел и начал издалека:

— Тебе, конешно, уже неведомо, кто такой Никита Хрущев, какой опосля Сталина вздумал нами верхов водить. А мне энто говно век не запамятовать. И хочь грех на покойного во след брехать, но и доброго про него не припомню. А вот горя от ево хватили безмерно, по самое что ни на есть горло. Пришел он, придурок, в Москву в широких штанах под кушаком, в деревенской вышитой рубахе и соломенной панамке. Ну, ровно с гульбища из рощицы сорвался по бухому делу. Грамотешки ему явно не хватало. Всем в свете грозился показать кузькину мать. И показал, опрежь всего нам, свому народу, чтоб ево лысого козла и нынче блохи грызли! — закурил Петрович.

— Да на кой черт мне тот Хрущев? Ты про себя расскажи! — просила Тонька.

— Без нево неможно, он гад, больше всех мне на судьбу насрал. А и не токмо мне, но и всему люду, — суровело лицо деда.

— Я ж тогда озорным был, молодым, с твоей бабкой жил под одной крышей, но любови имел с другими. Ох, сколько девок вилось вкруг, да все как одна пригожие. Едино вздумал я насбирать на свою машину. Ради форсу мечтал заиметь и кажную копейку волок на счет. Сбирал ни один год, почитай несколько зим от себя урывал. А ить на стройке вкалывал опосля того, как с училища вышвырнули из-за бабки. Хорошо, что недолго там корпел. Ну, вот так-то до машины вовсе немного осталось подсобрать, как Хрущев объявил денежную реформу. И у всех денег, у кажного вклада, враз обрезали по два нуля. Сотня рублем сделалась. А у кого на счету собралось больше двух тыщ, все остатнее забрало государство, чтоб люд не жирел шибко. В единочасье всех обокрал. А еще раньше повысил цены, сразу вдвое, на молоко, масло, мясо, сыр. Брехал, что это временная мера. Но эти цены и опосля его смерти держались. Не вернули их в обрат. Та реформа люд и вовсе подкосила. Народ взвыл. А и как иначе? Все враз нищими поделались. Мало того, хлеб отнял. В одни руки только по одному белому батону продавали. А те, кто не возник до закрытия магазина, хоть лапу соси. Ну, а ежли все на работе и не успели прийти, тому хоть сдохни. Мало того, по домам начали шляться комиссии, заглядывали в кормушки коров и свиней, даже в собачьи миски. И тех хозяев, у кого находили хоть корку хлеба в свином корыте иль у собаки, сажали в тюрьму на два года за то, что разбазаривает и не бережет народное добро! То неважно, што тот хлеб за свои кровные купил. Ему стребовались дармовые руки и тюрьмы скоро перестали вмещать осужденных. Их привозили вагонами со всей России. Вот до чего додумался отрыжка дурной хварьи! Краше было бы ему плясать гопак в своей деревухе пока не протверезел, чтоб ево блохи грызли, гада лысого! — глотнул Петрович из графина и продолжил: