Эльмира Нетесова - Вернись в завтра

Василий Петрович слегка придвинулся к Степановне:

— Оставайся какая есть, наша королевна! Тебе б поболе тепла, эх и женщина получилась бы! Слышишь, Дашутка? Може став начальницей, сымешь телогрейку, и не токмо с плеч, а и с души. Чтоб завсегда оставаться женщиной, какую я во снах и поныне вижу.

— Будет тебе, Вася! Я ведь по делу пришла. А ты вон куда сворачиваешь, — отодвинулась Степановна.

— Ты по делу, я по жизни, у каждого своя правда за спиной стоит. Разберись нынче, что важнее. Ведь все мы человеки. Но я не навязываюсь, помню свой шесток и не стану докучать.

— Спасибо, Васек! Мне очень дорог твой совет. Теперь проще решиться будет. А письмо Розы возьми, не откидывай. Оно вам обоим написано.

Петрович, едва ушла Степановна, забрал письмо Розы и пошел к Михалычу. Тот тоже не спал. Пил чай на кухне.

— А ты чего один, как сыч? Кто помешал кемарить? — удивился Петрович.

— Тихо ты! Вона глянь в зал. Чего еще скажешь? — слегка приоткрыл дверь. Василий заглянул и оторопел.

На широченном диване лежал, раскинувшись, Федька. Рядом с ним, прижавшись к мужику накрепко, обняв его за шею, спал Колька, уткнувшись головой в подмышку. Даже ногу закинул на человека. На том же диване, повернувшись спиной к Федьке, спала, посапывая, Тонька. Она все сделала. Но устала, ее сморило и, присев на минуту, уснула женщина. Уж так случилось. Следом за нею уснули мужчины. Они и не подумали закрыть двери в дом. Им некого было бояться и стыдиться, нечего скрывать.

— Вот такая она жизнь, — глянул Михалыч на Петровича. Тот растерялся, не знал, что сказать, но вовремя вспомнил о письме:

— Во! Дарья принесла. Говорила, навроде нам Роза отписала. Читай! — подал конверт Андрею.

— Привет, ребятушки! Здравствуйте и прощайте, так уж сложилось, что не пришли вы проводить меня, не сочли нужным или оказались занятыми, кто знает. Это письмо я пишу уже в аэропорту, пройдя регистрацию. Понимаю, что вы уже не приедете. А жаль! Вы стали моими знакомыми, каких буду все время вспоминать и если честно, вас, казалось бы случайных знакомых, мне будет очень не хватать в моем благополучном Израиле.

— Особо запомнился мне Андрей. Прямолинейный, упрямый спорщик, он понравился мне своей искренностью и открытостью, как жаль, что мы мало общались. Доведется ли встретиться когда-нибудь еще, не знаю, но я бы хотела увидеться. Может мы и впрямь стали бы друзьями. Об одном очень прошу вас обоих, не забывайте Дарью, навещайте ее, не оставляйте одну, потому что одиночество для нее страшнее смерти.

Это я знаю по себе. Можно остаться несчастным в своей семье. Но у нее нет никого. Поверьте, эта женщина живет на пределе своих возможностей. Поддержите ее, очень прошу вас. Я буду рада, если вы найдете время и напишите мне, как идут дела, как складывается жизнь. И очень прошу, не унывайте, не впадайте в депрессию, подольше оставайтесь такими, какие есть — самими собой. Мне будут дороги ваши весточки. Ведь они, как лучик солнца с моей Родины будут греть и поддерживать меня всегда. Дай Бог, чтобы запас тепла в ваших душах никогда не кончался. Целую обоих, наши козлики, озорные мальчишки, дорогие мужички! Пишите! Вот вам мой адрес…

— Дай-ка сюда письмо! — попросил Михайлович и, взяв исписанный листок, вложил его в конверт, сунул в нагрудный карман рубашки.

— Надо навестить Степановну, — глянул на Петровича, тот рассмеялся:

— Она нынче сама у меня отметилась. Как отворила варежку, я и про сон запамятовал. Сдернула с койки за самую задницу и за пазуху напихала матюков. Такая нигде в сиротах не приморится. Это ж Степановна! Черт в юбке, гром-баба! Об ком печаль? Она, коль надобно, сатану с погоста выдернет и заставит пред собой на цирлах крутиться. Ежли она слабая, то кто другие?

— Все форс, кураж, а хвати ее серед ночи, вся в соплях будет. Держится баба пока на людях, — не согласился Андрей.

— Мне б свои мороки с плеч скинуть. Покуда с тобой работали, сколько времени прошло, пора пришла деревню навестить. Как в ей мои криворылые шишиги маются? Живы иль нет? Серафима, так хрен с ей, а Катька моя кровина. Жалко, глянуть надо.

— Что им сделается? Найди им дело, чтоб пить бросили. Как я с Федей сделал, когда с зоны воротился! Он же на погосте у Коли чуть не ночевал. За неделю шкелетом сделался, весь высох в щепку. Ну я и завалил работой. Показал, что не только могилу, а и дом в порядок привести надо, заставил, убедил помогать тебе с ремонтом. Понемногу раскрутился, оживать стал, отлепился от могилы и теперь, сам знаешь, на заявки ходит, сам зарабатывает. Вот хочу нынче уговорить, чтоб на шофера выучился, и купить машину. Пускай не новую, с рук, но свои колеса уже дозарезу нужны. Легко ль в наши с тобой годы пехом через весь город ходить. Не столько работа, сколь дороги выматывают и отнимают время.

— А моя Тонька уже про чебуречную галдит. Колька скоро в школу пойдет, баба устала за копейки вламывать. Решилась уйти с детсадовской поварихи, свое дело начать хочет, да не знает с какого конца к ему подступиться? — хмурился Петрович.

— У ней еще есть год в запасе. А вот моему спешить надо. Годы его идут. Вон уж всю башку инеем обнесло. Семью заводить надо. Он же на баб и не глядит…

— Откуда ведаешь?

— Ты что слепой? Вишь Тонька отворотясь к нему жопой спит, он даже не повернул ее к себе.

— Тонька не баба, соседкой держит, не боле. А и ее нынче ништо не тревожит, тож никого вкруг не видит. Живет, ровно кобыла в стойле.

— Корявая у нас детвора! Нету света в их судьбах, ровно жизнь взаймы дадена им от Бога. Гляжу на них, и сердце болит. Все как ледышки по зиме, ни к кому тепла в душе не имеют. А может, и не было его у них никогда, — загрустил Михайлович.

— Выходит, мы их проглядели…

— Ой, дед, а ты уже тут, за нами пришел? А я сказку про зайцев слушал и заснул. Даже не помню, как получилось. Зато во сне всех зайцев на санках катал. А они такие смешные, даже говорить умели, — вышел на кухню Колька и, сев на колено к Петровичу, попросил:

— Ну, уговори мамку народить братика!

— Ты што, вовсе рехнулся? Не мели зряшное, глум- ной. Лучше мы тебе компьютер купим! Сговорились?

— А можно братика и компьютер?

— Хто много хочет, тот ни хрена не получит, — цыкнул Петрович на Кольку.

— Ну ладно, тогда я сам завтра свою ребенку принесу!

— Што? Где ж возьмешь? Когда успел? — заикался Петрович.

— Найду! Надоело мне одному!

— Цыть, замолкни, не неси дурное! Вырасти сперва сам. А уж потом про детву. Не повтори моей глупости. Детва должна жить в радости…

Но как бы ни старались мужики обходить в разговорах острые углы, они поневоле на них наталкивались, и тогда возникало неловкое молчанье. Не хотелось ворошить прошлое, будить больную память, но недоговоренность мешала обоим. Никто не решался нарушить первым то, о чем не хотелось вспоминать. И все же время неумолимо потребовало внести ясность во всем, расставить точки в минувшем, чтоб не спотыкаться душой на сомненьях и неизвестности, случившейся в прошлом.