Андрей Молчанов - Взорвать Манхэттен

Пратт поднимается со стула, и уходит. В его слегка сгорбленной спине – уверенная беспощадность. Не хватило ему одного, − плюнуть мне в тарелку. Хотя мысленно он это проделал, и таковую мысль во всем ее смаке отчетливо мне передал.

Я оглядываю бесстрастные лица охранников, растерянно понимая, что, кажется, серьезно влип. Давить на Пратта через сына не следовало, это ошибка. И за такого рода промах Совет способен принудить меня к извинениям. Выразятся же мои извинения в уступках Пратту в России. То есть, в потере десятков миллионов долларов. И это уже им продумано, и одобрено Большим Боссом.

Настырно звонит телефон. И, будто в насмешку, в трубке звучит резкий голос Уильяма:

− Здравствуй, дорогой мой! Ты в Калифорнии? Наслышан. Мои ребята приехали за твоим племянником, а его, оказывается, и след простыл…

− И куда же он делся? – беспечно спрашиваю я.

− А ты не в курсе? – с издевкой спрашивает бывший шеф наших шпионов.

− Представь себе, нет. Но я выясню…

Не дослушав меня, он прерывает связь. Это – демонстрация враждебности и откровенного недоверия.

Убедительное вранье мне сегодня удается неважно. Видимо, я от него устал. Я устал и от самого себя, и от рутины каждодневных проблем, но деться мне некуда. Я в плену собственной жизни, и меня стережет конвой непреложных обязательств. Пренебрежение их исполнением разрушит все, мною созданное. Запущенные дела подобны сорнякам на грядке: не успеешь глазом моргнуть, они задушат полезную поросль. Но сейчас мне не до дел. Я обложен со всех сторон. Настроение в упадке. У меня масса увлекательных приглашений, в том числе – к голливудским знаменитостям, но ни к какому общению я более не расположен. В отель, в тишину спальни, сесть у окна с бокалом вина, смотреть на огни ночной гавани, и предаваться печальным думам…

Я устраиваюсь на заднем сиденье машины и еду в свое дальнейшее одиночество.

А буквально через несколько минут в мою голову врываются грохот и визг, я потерянно вскидываю руки, инстинктивно закрываясь от неведомой опасности, и в тот же момент чудовищная сила швыряет меня грудью в спинку сидения водителя. Впечатление такое, будто, вылетев из катапульты, я плашмя врезаюсь в бетонную плиту. Все мое существо наливается темной свинцовой болью, я с обреченным ужасом сознаю ее крепнущую тяжесть, стискивающую мое нутро, − наверняка, как представляется, разбитое в ошметки. Затем чувствую, что придавлен недвижным телом охранника. Это любимец моей женушки, Майк, он сидел справа от меня. Я испытываю отстраненное злорадство, компенсирующее былые уколы ревности. Вероятно, неоправданной, но все-таки. Если он и остался жив, ему долгое время будет не до ухаживаний какого-либо толка.

Между тем, где верх, а где низ – непонятно. Я шарю в кромешной темноте руками, − слабыми, как лапки раздавленного паучка. Внезапно различаю пряный бензиновый запашок. Мысль о том, что машина способна вспыхнуть, наполняет меня огнедышащим страхом. Я совершаю рывок из-под гнета мясистой, рыхло навалившейся на меня туши, и, будто сорвавшись с обрыва, падаю в черноту, обескуражено подумав, насколько же стремительно и неотвратимо погружение в смерть.

А вот устрашиться фактом ее свершенности просто не успеваю. Зародившийся всполох ужаса отрезает нож гильотины небытия.

Переезд из тропической Флориды в зимний промозглый Нью-Йорк стал для Абу немалым испытанием. Его поселили в Бронксе, в старом многоэтажном доме, облицованным грязно-желтым кирпичом и словно увитым лианами выкрашенных битумом черных пожарных лестниц. Вокруг теснились сараи бесчисленных автомастерских с аляповатыми, выгоревшими на солнце вывесками, обнесенные сетчатыми заборами пустыри, заваленные старыми покрышками, а поблизости громыхала ржавым железом, содрогаясь под тяжестью серебристых рифленых поездов, подвешенная на клепаных заскорузлых сваях «подземка».

Квартирку с низкими потолками составляли две комнатки: гостиная, она же кухня и − спальня. Узкие оконца выходили на пустой асфальтированный двор, где складировались пластиковые мешки с бытовым мусором.

− Со временем подыщем что-либо получше, − смущенно покашливая в кулак, пояснил ему Дик. − В Нью-Йорке большие проблемы с жильем, цены в Бруклине просто убийственные, про Манхеттен я уже не говорю… Но зато отсюда тебе рукой подать до работы.

Абу мрачно кивал, озирая видневшуюся за изгородью двора баскетбольную утоптанную площадку, где чернокожая молодежь, нещадно визжа и ругаясь, боролась за мяч, похожий на большой запыленный апельсин, то и дело гулко шмякающийся в покореженный щит с кольцом в лохмотьях оборванной сетки.

Над площадкой висело серое пасмурное небо.

− Район непростой, − вздохнул Дик. − Вечером старайтесь из дома не выходить.

От убогости своего нового жилища Абу приуныл, однако настроение выправил его первый же приезд на работу. Сама по себе служба была незатейливой и рутинной: ему приходилось день-деньской торчать у стойки, проверяя багаж и пассажиров, но окружающий его фон вселял в сознание ощущение какого-то вечного, хлопотливого праздника.

Из прибитой и опустошенной трущобы он попадал в прозрачный и яркий мир аэропорта, где сверкали витрины, царила степенность и чистота, мелькали тысячи лиц, а все пространство заполняли томительно-тревожные чувства расставаний и обретений, ожидания и мечты. Последнее касалось тех, кто прибывал в Америку в поисках счастья и новизны. Этих персонажей Абу безошибочно выделял из толпы и отстраненно сочувствовал им, должным пройти тропами многих разочарований.

Мариам устроили в парфюмерный магазин, также располагавшийся в аэропорту, и зачастую, когда совпадали смены, на работу они ездили вместе.

Спустя неполный месяц по приезде в Нью-Йорк, Абу не без удивления открыл некоторые благотворные изменения, произошедшие с женой: она стала куда менее замкнута, позволяла себе порассуждать на те или иные темы, у нее проявился интерес к хорошей одежде, она не без любопытства смотрела различные шоу, не отказалась съездить с ним в казино в Атлантик-сити; наконец, у нее появились подруги − продавщицы из того же магазина, и иной раз она наведывалась к ним в гости.

С одной стороны такие перемены настораживали Абу: жена мусульманина безраздельно должна посвящать себя дому и мужу, однако противоречить ее желаниям он не решался в боязни разрушить тот хрупкий живой интерес к жизни, что затеплился в ней с недавней поры.

Вскоре новыми знакомыми обзавелся и сам Абу. Среди них выделялся некий Мустафа, уроженец Афганистана. Когда-то Мустафа был моджахедом, воевал против русских оккупантов, затем ушел в Пакистан, а оттуда сумел перебраться в Штаты, получив статус беженца.