Юрий Козлов - Колодец пророков

— Откуда он знает русский язык? — спросил он.

— От русских б…й, которых трахает в своей сраной клинике!

В это было трудно поверить, но муж, похоже, принял ее слова близко к сердцу. Августа вспомнила, что он ревнив. Телохранитель, с которым она ему изменила сразу после свадьбы, был послан с поручением в Гулистан, где неизвестные похитители содрали с него — живого! — кожу. После этого прискорбного случая другие телохранители, вообще все знакомые мужа, даже приезжающие на деловые встречи гулийцы и чеченцы, смотрели на Августу как на женщину-невидимку, то есть в упор не видели Августу.

— Что означает в русском языке слово «шагина»? — поинтересовался муж.

— Шагина? — удивилась Августа. — В литературном русском языке такого слова нет.

Они летели над Атлантикой с запада на восток, можно сказать, убегали от садящегося солнца. Который уже час «боинг» болтался в небе, висел, как железная соринка в закрывающемся циклопьем глазе светила. Августа подумала, что сумеречная трещина между мирами бесконечно расширилась. И еще подумала, что неплохо было бы ускользнуть в нее вместе с «боингом», чтобы избавить себя, мужа и всех остальных людей от сомнений и страданий. Она увидела косо вонзающийся в океан, как белое лезвие в желе, самолет, бестолково мечущиеся над водой цветные облака, постепенно растворяющиеся в сумерках. Но она знала, что подобный конец — невозможное для нее счастье, что «боинг» долетит до Парижа, даже если у него откажут все двигатели и отвалятся крылья. Августа была вполне самостоятельна в принятии любых решений. Но только не в решении — жить ей или не жить. Тут воля Августы растворялась в иной — бесконечной и непреклонной — воле, как соринка-самолет в закатном небе.

— Слова «шагина» в литературном русском языке нет, — тупо повторил муж, не отрывая взгляда от щепотки пепла в пепельнице, — но не станешь же ты отрицать, что в литературном русском языке есть слово «вагина»?

— Вагина? — поморщилась Августа. — Это какой-то медицинский термин, что-то связанное с гинекологией.

— Ты никогда не родишь мне ребенка, сука, — плеснул в стакан виски муж. — Семя умирает в твоей… вагине. По химическому составу… вагины… ты… не женщина. Ты — самка шакала. Вернее, помесь шакала и гиены. Это животное называется «шагина». Их с огромным трудом всего по несколько штук в год выводят в лабораторных условиях для суперсекретных медицинских экспериментов. У них три особенности. Во-первых, рождаются только самки. Во-вторых, они стопроцентно бесплодны. В-третьих, они бесконечно живучи и невосприимчивы к земных болезням. В их… вагине погибает даже вирус СПИДа. Что случилось с твоим отцом?

— Хочешь, пойду вместе с тобой в церковь, как вернемся в Москву? — спросила Августа. — Боже мой, как ты можешь верить в эту галиматью?!

— Первый раз меня посадили за незаконные валютные операции — так это тогда называлось, — когда я учился на третьем курсе Института восточных языков, — произнес муж, глядя мимо Августы в вечные сумерки (трещину между мирами), сквозь которые летел самолет. — Всего-то купил у негра триста долларов. Мне дали пять лет. Рубал уголек в Караганде. Но дело не в этом. Я изучал арабский и фарси. Я знаю кое-что про шакала. Более того, — без малейшего страха, с не лишенным мужества отчаянием посмотрел Августе в глаза, — я думаю, что это справедливо.

— Что справедливо? — Августе было никак не избавиться от острого желания самой превратиться в дым и лететь, лететь над мексиканскими пустынями, горами, кустарниками и кактусами, над пересыхающими ручьями и пенящимися водопадами, над кукурузными полями и каменистыми холмами, высматривая дона Антонио. Почему-то она была уверена, что отыскала бы его в сумерках — в дупле, где он затаился в облике «эль рихо» — желтой желудевой мексиканской совы.

— Что ты досталась именно мне, — сказал муж. — Я, видишь ли, в силу своих занятий был приверженцем теории попустимости и даже необходимости на определенных исторических этапах, таких, как, скажем, смена экономической формации, ограниченного, относительного зла. Более того, Я сам, мое дело являлись наглядным воплощением необходимого, неизбежного, малого зла, которое в конечном итоге должно было превратиться в благо для страны и народа. Но, оказывается, так не бывает. Прав не Булгаков, а Достоевский. Зло — лестница, по которой можно двигаться исключительно в одном направлении — вниз. Зло не признает иных арифметических действий, кроме геометрической прогрессии. Зло не может — даже косвенно, опосредованно — содействовать благу. Справедливость в том, — почти весело закончил муж, сложным, но понятным жестом призывая бармена убрать со столика пустую бутылку и принести полную, — что так называемое относительное, управляемое, малое зло обязательно сменяется абсолютным и неуправляемым. Там, где я и такие как я — грабящие, но и любящие несчастную страну, — обязательно появляешься ты, чтобы довести, когда у нас опустятся руки, начатое нами дело до логического завершения!

— Чем лучше идут твои дела, — вздохнула Августа, — чем больше у тебя денег, тем ты больше пьешь. Ты разрушаешь себя, сходишь с ума. Мне больно слушать этот бред. Ну хорошо, — тяжело вздохнула, как бы приняв нелегкое решение, — давай вместе сходим к гинекологу. Пусть сделает мазок, пусть немедленно отправит в лабораторию…

— Знаешь, что еще там было написано? — не дослушав ее, кивнул муж на щепотку пепла. — Что если я ничего не скажу тебе, то, возможно, еще поживу на этом свете. Может быть, у меня появится другая жена, родятся дети… — мечтательно и завороженно проследил он за льющейся из бутылки в стакан тонкой маслянистой струйкой виски. — Если же я открою тебе содержание письма, то жить мне осталось недолго… Я всегда думал, что погибну от пули, — продолжил муж, — но судьбе угодно, чтобы я, как вирус СПИДа, растворился в твоей… вагине.

— Боже мой, за что? — прикоснулась пальцами к вискам Августа.

— Знаешь, как я погибну? — спросил муж. — В автомобильной катастрофе. Меня будут вырезать автогеном из металла. Но ты, естественно, здесь совершенно ни при чем, — зачем-то поднес пепельницу к губам, дунул. Крохотная горка пепла исчезла. — Ты будешь горько плакать на моих похоронах.

Никогда Илларионов не чувствовал себя таким одиноким, как в момент достижения поставленной цели. Не только потому, что любая достигнутая цель приближала к смерти, которая, как известно, является для человека наивысшим моментом (абсолютом) одиночества и, следовательно, аллегорией всех вместе взятых — достигнутых и недостигнутых — целей. Мир во все времена не приветствовал добивавшихся поставленных целей героев, платил им за насилие над собой отвращением и отчуждением, поворачивался к мнимым победителям неожиданной, острой как бритва, гранью.