Юрий Козлов - Колодец пророков

Умению распознавать смерть, а в редких случаях общаться с ней был посвящен раздел в специальном курсе эзотерических знаний, который Илларионов прошел, повышая профессиональную квалификацию лет двадцать назад. Лекции читали странные преподаватели. Слепой узбек — усто Данияр — неслышно и без малейших сложностей перемещался по аудитории, не касаясь ногами пола. Он сумел не только вплотную приблизиться к смерти, так сказать, ухватить ее за локоток, но и задать ряд вопросов, за что смерть была вынуждена наказать его слепотой. «Теперь ты будешь видеть только меня, — будто бы ласково потрепала его по векам смерть, — не отвлекаясь на прочее, если я так тебе интересна».

«Ты и сейчас видишь ее, усто Данияр? — спросил Илларионов. — Опиши ее». — «Увы, — вздохнул слепой узбек, — этим знанием делиться бесполезно». — «Почему?» — поинтересовался Илларионов. «Потому что оно вне математических действий, — объяснил узбек. — Оно само есть действие. Тогда как мы — всего лишь разные числа».

Ритмично постукивающий в бубен шаман Агай, утверждавший, что выходящий из чрева матери младенец кричит не потому, что радуется жизни, а потому, что сразу видит перед собой смерть, устраивающуюся у него под левой рукой. Беловолосый, белобородый альбинос-литературовед в партийном китайском френче, приведший свидетельство французского писателя Трильо, автора знаменитого романа «Кораблекрушение» о якобы имевшей место беседе между ним и смертью, явившейся к писателю в обличье строгого господина в наглухо застегнутом черном сюртуке. «Когда смерть сама выходит на контакт, она, как правило, не ослепляет, не наносит увечий, — успокоил литературовед. — Естественный и любимый цвет смерти — белый. Когда смерть появляется в черном, она неукоснительно соблюдает все правила хорошего тона». Литературовед напомнил слушателям замалчиваемые (или превратно истолковываемые) исследователями последние слова Пушкина, обращенные к смерти: «Я узнал тебя. Ты всегда была у меня под рукой. Ну веди же, вот моя рука. Не все же время тебе ходить под ней. Теперь я ухожу под твою…»

Илларионов, помнится, высказал отцу сомнение в столь близком и очевидном присутствии смерти.

Отец играл в большой комнате на рояле вальс Шопена. Внимательно выслушав Илларионова-младшего, не прерывая вальса, он заметил:

— Иногда она подходит еще ближе, можно сказать, вплотную. Не знаю, говорили ли вам на лекциях, что смерть очень любит музыку?

— Вот как? — Илларионов-младший подумал, что отец над ним издевается. — Отчего же она так рано прибрала Моцарта?

— Смерть действует… если, конечно, это слово здесь уместно… вне границ привычной нам логики, — завершил вальс звучными аккордами, свидетельствовавшими о вере Шопена в грядущее величие Польши, отец. — Неужели ты никогда, — посмотрел на сына, — не ощущал подобие движения, колебание воздуха чуть в стороне, снизу и слева от себя?

Илларионов-младший вдруг с ужасом подумал, что ощущал и не раз.

— Как же наука объясняет эти колебания воздуха? — поинтересовался он.

— Как напоминание о неизбежном, — серьезно ответил Илларионов-старший. — Наука о смерти — танатология — древнейшая из наук. Жрецы Шумера называли ее матерью всех знаний. К примеру, доказано, что приставленная к человеку малых дарований, но долгих лет смерть зачастую испытывает сильную скуку. Тогда она начинает развлекаться.

— Сокращает долгие годы? Или увеличивает дарования? — спросил Илларионов-младший.

— Классическое развлечение смерти — едва слышно окрикнуть человека. Ее голос лишен тембра. Он как будто звучит из ничего, из подсознания. Лучше всех об этом написал Гоголь. Ты помнишь, кто там у него услышал голос смерти среди звенящей летней тишины в лопухах?

— Во всяком случае не Тарас Бульба, — предположил Илларионов-младший.

— Но смерть никогда не зовет человека по имени. Всегда слышится какое-то другое имя. Чаще других она употребляет так называемый дубль: Петр Петрович, Иван Иванович. Видимо, смерти позволительно назвать человека правильно один-единственный раз — в момент их истинной встречи.

Илларионов-младший готов был поклясться, что совсем недавно он проснулся ранним утром (или глухой ночью) то ли от ужаса, то ли от удивления, явственно расслышав в предрассветной (или ночной) мгле: «Петр Петрович…»

— Смерть обладает полом, — продолжил отец, — хотя вовсе не обязательно к мужчине приставлена смерть-женщина и наоборот. Танатология знает немало случаев самой настоящей ревности со стороны смерти. Мужчины, в которых влюбляется смерть, как правило, уходят от жен, приобретают деньги, славу и почести, но заканчивают жизнь в одиночестве.

— Как ты, — чуть было не сказал Илларионов-младший.

— Во всех учебниках написано, — поднялся из-за рояля отец, — что смерть является превосходным, лучшим из всех Советчиков.

— Мне что-то ни разу ничего не посоветовала, — возразил Илларионов-младший.

— Да нет же, советовала, советовала, — сказал отец. — Разве тебе не знакомо это ощущение глубочайшего внезапною покоя? Хотя только что сходил с ума из-за неразрешимых житейских проблем, тупиковых отношений, неудач и интриг на службе, обижался на что-то, что-то кому-то мысленно доказывал, высчитывал, как чего-то добиться… Впрочем, — вздохнул отец, — в сущности, совет всем дается один: земное, житейское — ничто, невидимая пыль у престола смерти…

— Если я тебя правильно понял, — вздохнул Илларионов-младший, — за каждым ходит его персональная смерть. Куда же она девается, после того как, так сказать, выполнит свою миссию? Тоже… умирает? Или сразу становится слева снизу и чуть в стороне от очередного младенца?

— Ты задаешь вопросы, на которые нет ответов, — покачал головой отец, — во всяком случае, в доступном нам понятийном ряду.

— А в недоступном? — Илларионов-младший вспомнил зеркало генерала Толстого, ворона с кровавой слезой на черной блестящей щеке.

— Я думаю, — посмотрел в окно на секущий розгами ветвей мокрый черный воздух парк отец, — есть сила, которая сильнее смерти. Видишь ли, беда, а точнее суть мира — в его бесконечности. За каждым абсолютом, — а смерть, согласись, это абсолют, — неизменно следует что-то еще более абсолютное.

— То есть бессмертие возможно?! — воскликнул Илларионов-младший. Он был молод, полон сил, ему хотелось жить вечно.

— Перед чередой абсолютов, — задумчиво произнес отец, — смерть — такая же пыль, как все житейское у ее престола… Как выясняется, престола мнимого… Ты можешь себе представить, — поднял на сына тяжелый, окаменевший какой-то взгляд, — какая же тогда невидимая — бактериальная — пыль перед бесконечной чередой этих сил… наша жизнь? Я так отвечу на твой вопрос: данная наша жизнь абсолютно конечна. Но конец — смерть — благо в сравнении с теми силами, которые почитаются нами за бессмертие.