Барри Эйслер - Дождь для Джона Рейна

Один из чинпира встал. Остальные продолжали сидеть на корточках, наблюдая, готовые к развлечению.

Я уже отметил отсутствие здесь камер наблюдения, которых на улицах и в метро с каждым годом появляется все больше и больше. Порой мне приходится бороться с чувством, что эти камеры повешены специально для меня.

— Эй! — позвал тот, который встал.

Я бросил быстрый взгляд через плечо, чтобы убедиться, что мы одни. Не стоит, чтобы кто-то увидел, что я могу сделать с этими идиотами, если они встанут у меня на пути.

Не меняя ни шага, ни направления, я посмотрел в глаза чинпира тусклым обсидиановым взглядом. Я дал ему понять, что не боюсь его и не ищу проблем, что за свою жизнь я занимался такими делами множество раз, и если сегодня вечером он вышел на поиски приключений, самое умное поискать их в другом месте.

Большинство людей, особенно тех, кто хоть немного знаком с насилием, понимают такие сигналы, и соответствующая реакция явно увеличит их перспективы на выживание. Но, видимо, парень был или слишком туп, или слишком накачался какусейдзаи. Или умудрился увидеть в моем взгляде страх. Как бы то ни было, он начал отрезать мне путь, проверяя, гожусь ли я на роль жертвы. Позволю ли оттеснить себя на дорогу, под колеса несущегося транспорта? Поддамся ли, дам ли втянуть себя в процесс? Если да — тогда я подходящая цель, и он перейдет к настоящему насилию.

Я предпочитаю, чтобы мой ответ был неожиданным. Оставив чинпира справа от себя, я правой ногой выбил у него землю из-под ног с помощью осото-гари, одного из основных и самых сильных приемов джиу-джитсу. Одновременно развернулся против часовой стрелки и обрушил правую руку на шею чинпира, отбросив верхнюю часть его туловища в противоположную сторону. На долю секунды он распластался над местом, где только что стоял. Затем я швырнул его на тротуар, поддернув в последний момент за воротник, чтобы он не слишком сильно ударился затылком. Не хочу смертельных исходов. Слишком много внимания.

Вся процедура заняла не более двух секунд. Я отряхнулся и продолжил идти, как и шел.

Погони не было, и когда расстояние увеличилось, я позволил себе улыбнуться. Не люблю «быков» — с ними связано слишком много воспоминаний моего детства по обе стороны Тихого океана.

Я шел дальше, вдоль восточной стороны кладбища, потом направо по Гаиэнниси-дори, используя преимущества поворота — у меня это всегда получается автоматически, — чтобы проверить пространство позади, делая вид, что наблюдаю за потоком транспорта. Кладбище теперь было справа, но там нет тротуара, и я шел по противоположной стороне, пока не оказался возле длинного марша каменных ступеней — прохода, соединяющего зеленую площадь мертвых с городом живых. Я долго стоял, глядя на ступени. Наконец решил, что порыв, которому я почти поддался, просто смешон, повернулся и медленно пошел по улице, туда, откуда пришел.

Как всегда, после окончания работы я чувствовал необходимость быть среди людей, найти какую-то поддержку в иллюзии, что я составная часть общества. Пройдя еще несколько метров по улице, я нырнул в ресторан «Монсун», где можно было насладиться южноазиатской кухней и успокаивающими звуками чужих разговоров.

Я выбрал место поодаль от открытой террасы ресторана, сел лицом к улице и выходу и заказал простое блюдо из рисовой лапши с овощами. Для ужина уже поздновато, однако столики не пустовали. Слева от меня — остатки небольшой корпоративной вечеринки: несколько молодых людей в галстуках и одинаковых темно-синих костюмах, с ними две женщины, симпатичные и одетые более стильно, чем их компаньоны, легко справляющиеся с традиционной для японской женщины ролью — подавать еду, наливать напитки и вести беседу. За ними влюбленная парочка — старшеклассники или первокурсники, наклонившись друг к другу через стол, держались за руки; парнишка говорил, подняв высоко брови, как будто что-то предлагал, а девушка смеялась и отрицательно качала головой. По другую сторону — группа пожилых американцев, одетых более демократично, чем остальные посетители. Голоса их звучали соответствующе тихо, кожа слегка блестела в свете настольных ламп.

Работа закончена, и оказаться в глубине ресторана было приятно. Мысли мои поплыли, адреналиновая лихорадка закончилась, наступало облегчение. Ощущения не были новыми, но окружающая обстановка как-то странно их преломляла, будто я пришел на похороны в обычном деловом костюме.

Я думал, что такое не повторится, после того как покончил с Хольцером — шефом токийского отделения ЦРУ. Пора начинать новую жизнь; ничего, не в первый раз. Я подумал было о Штатах: может, перебраться на западное побережье, в Сан-Франциско, где имеется большая община выходцев из Азии? Однако начинать новую жизнь в Америке без такого фундамента, который я давным-давно подготовил себе в Японии, нелегко. Кроме того, если ЦРУ все еще намеревается расплатиться за Хольцера, им легче сделать это на собственном поле. Остаться в Японии означало, конечно, противоборство с Тацу, но интерес Тацу ко мне не имел ничего общего с местью, а потому я расценивал его как наименьший из рисков.

Трудно было удержаться от улыбки. Тацу выследил меня в Осаке, втором по величине мегаполисе Японии, куда я направился после исчезновения из Токио. Я поселился в многоэтажном комплексе под названием «Белфа» в Миякодзиме, на северо-западе города. «Белфу» облюбовали служащие крупных корпораций, временно переведенные сюда на работу, и появление нового человека не должно было вызвать нездорового интереса. Но здесь много семей с маленькими детьми, а эти люди всегда хорошо осведомлены о соседях, и их присутствие осложняет установку эффективных систем слежения или устройство засады.

Впервые я заскучал по Токио, где прожил два десятилетия, и испытал разочарование, оказавшись в городе, который средний токиец по всем параметрам за исключением разве что бурного географического разрастания обозначил бы как болото. Однако со временем Осака начала нравиться мне все больше. В ее атмосфере, возможно, менее утонченной и космополитичной, чем в Токио, отсутствует претенциозность. В отличие от столицы, финансовый, культурный и политический центры гравитации которой настолько сильны, что она может иногда чувствовать самоудовлетворение, даже солипсизм, Осака беспрерывно сравнивает себя с другими местами; ее кузен с северо-востока, конечно, среди них главный — он бесспорный лидер в вопросах кухни, финансов и общечеловеческих ценностей. Я нашел что-то трогательное в этой бессвязной самопровозглашенной борьбе за превосходство. Может быть, у нас самые утонченные (читай — претенциозные) манеры, или самый сильный (читай — коррумпированный) истеблишмент. Правда, Осака заявляет Токио, который даже не слушает, что у нее, мол, сердце добрее. Со временем я начал задумываться о том, что город, наверное, прав.